Тут гости всплеснулись, захохотали, закричали "браво", даже зааплодировали ей. А моя судьба на весь вечер, да и на всю ночь, была решена.

Собственно, в этом и заключалась ее шутка, что перед самым моим появлением она сказала:

- Посмотрите, какое лицо будет у моего мужа, когда он войдет!

Думаю, что лицо у меня было и впрямь ужасным, и не случайно. Нетрудно было предста-вить, что меня ждет. Я весь вечер пил лимонад, потому что должен был теперь вести домой машину. Но мне еще всучили пьяных гостей, чтобы их доставить домой, и пришлось их, плохо помнящих свой адрес, развозить. И кто-то вдобавок наблевал мне в машине...

Вернулся я домой трезвей трезвого, проклиная и юбилейного дружка, и машину, и мою остроумную женушку...

И свою собственную жизнь.

Ко всем прочим бедам, мне конечно же положили в тарелку то самое, пресловутое, нетерпимое мною горло.

- Но зачем, зачем тебе потребовалось выпивать? - повторял я, ощущая себя кругом несчастным. - Тебе нужна была эта рюмка?

- Нет, - отвечала бывшая жена. - Но это же интересно.

- Какой же интерес заставлять меня мучиться? - стонал я.

- Зато какой эффект, - возразила она. - Это была лучшая шутка вечера. Я думала, ты упадешь в обморок, такое было у тебя лицо! Но ты держался молодцом.

- Какое у меня было лицо?

- Сам знаешь какое.

- Не знаю.

- Какое бывает у мужчины, когда он не выпьет.

- Значит, трагическое!

- Ну, если это трагедия!

- А что же это? - простонал я.

- А это уже, мой дружок, комедия...

- И то, что наблевали в машине?

- А вот это серьезно. Но я берусь убрать.

А все-таки лучшая шутка произошла этой ночью, подумалось. Когда я застрял в лифте. И, лучше чем сама жизнь, не умеет шутить никто. И какое у меня сейчас лицо, можно себе лишь представить.

Я не стал наливать в колпачок, надоело. Я отхлебнул прямо из горла: "Герман, привет". А второй глоток - за шутников и за шутниц! Хоть в древние времена говорили иначе: "шутиха".

Когда-то на моей свадьбе нам, новобрачным, подарили складную байдарку, наполненную всякими другими подарками, и Герман описал это в стихах:

Разгорелась печка жарко в старом клубе, у реки,

Вносят легкую байдарку жениховские дружки,

Вносят бережно подарок, россыпь яблоков по дну,

И вино различных марок поднимает на волну...

Заканчивалось оно довольно бойко:

И жених не хлещет водку, пьет румынское вино,

Я б женился, дайте лодку! Сыпьте яблоки на дно!

Он и в самом деле потом, непробиваемый холостяк, по моему примеру, женился, хоть лодку ему и не дарили... Звали ее Катя - длинные волосы и заливистый такой голос, дома в застолье она с удовольствием пела русские песни. Но Германа она не любила. Это было заметно сразу. При всех костила его, особенно за то, что не умеет зарабатывать, а от стихов его никакого прока...

И жених не хлещет водку, пьет румынское вино...

Мы встретились в Переделкине в нелегкий для нас обоих час, и я отчего-то спросил:

- Герман, я вспомнил почему-то твои стихи, посвященные свадьбе... А почему вино - румынское?

- А шут его знает, - отвечал. - Мне показалось, что ты пил румынское вино... Ребята внесли тогда эту лодку на своих плечах, все были поражены, а в ней даже два спортивных костю-ма и посуда, и яблоки, и вино...

- А ты... Ты какое пил?

- Не помню. - сознался он. - А разве не румынское? Теперь я задумался.

- Может, болгарское? Или венгерское?

- Если ты настаиваешь, я заменю, - сказал он. И прочел вслух: - "И жених не хлещет водку, пьет венгерское вино..."

- Нет, румынское все-таки лучше, - согласился я. - Звучит по-другому. А водку, ты прав, я тогда еще не пил... Ну, то есть не хлестал... Это потом...

- После развода?

- Да. Я несколько лет по чужим домам скитался. С Библией и пишущей машинкой, все, что я взял из дома.

Ну, еще иконы. А вот на антресолях в бывшей квартире я заложил вино, в честь детей - Ивана и Дашки, - четыре бутылки, привезенные из Крыма, с датой их рождения. Хотелось, понимаешь, соблюсти традицию, ну, как в лучших старинных домах. Ты ведь помнишь, я об огромном столе мечтал... Как у тестя с тещей... Стол, а кругом чтобы дети, внуки, даже правнуки пусть... И я всех их угощаю... И такая радость, что они вокруг меня... А тут недавно бывшую жену встретил на улице, спрашиваю: вино-то, мол, цело? Которое на антресолях... Его бы достать, когда им по восемнадцать будет! Она лишь рукой махнула:

- Иван как-то остался на воскресенье дома, я уезжала, и пригласил дружков... Возвраща-юсь, а они все, что было, осушили и заодно твои памятные бутылки...

- Коллекционные! - воскликнул с досадой я. - Им же больше пятнадцати лет!

- Они пропустили за галстук и не заметили, - произнесла со смешком жена.

- Но там ведь и Дашкино вино?

- И золотой корень... Лекарство стояло... И его... Такая теперь, оказывается, традиция.

- Так ты, говоришь, румынское пили? - спросил я Германа.

- Не помню, - отвечал он. - Но пилось хорошо. Мороз за сорок... Аж сосны трещат... И Падун рядом... И вносят байдарку...

- Может, теперь "русской" дернем? - перебил я. И мы пошли в комнату и разлили из моего корыта.

- Ну? За детей? За внуков? За байдарку? За то вино, которое поднимает на волну? - предложил я. - У тебя сынка-то зовут Максим? Ты его хоть видишь?

Он не ответил и предложил:

- Хочешь, я пошевелю ушами?

- А шейку куриную ты мне не хочешь предложить?

Он удивился, спросил:

- А ты и шейку разлюбил?

- А еще кого?

- Да нет, я просто...

- Да уж шейку мне никто не предлагает.

- А я "моржом" заделался, в проруби купаюсь, - сказал вдруг он.

Мы еще добавили по пятьдесят граммов и закусили яблоком. И разошлись. Он ушел в свою комнату, а я в свою.

Я жил в крошечной комнатушке под номером восемь в коттедже на втором этаже, где покон-чил с собой, привязавшись ремнем к спинке кровати, известный по кино поэт и драматург Генна-дий Шпаликов.

"А не повеситься ли?" - подумалось вдруг.

Пора бы выпить и за свое собственное здоровье, так подумалось. Я приладился было к круг-ленькой бутылочке, задирая голову, поднял вверх глаза и чуть не поперхнулся. В лифте не было потолка, а был, как бы поточней сказать, некий амфитеатр, в котором из-за барьеров, в золоте и красном бархате, смотрели на меня рогатые зрители. Не знаю почему, только я не испугался.

- Вот так и живем, - произнес вслух, так чтобы они слышали. - Одни страдают, а другие себе из того, значит, театр... устроили... Значит, интересно, да? Как человек в угол сам себя загнал да еще изображает, будто ему все это приятно...

Влажные собачьи носы и волосатые острые уши напряглись, пытаясь меня уловить.

- Ничего себе подвальчик: то кошки с мышами, или алкоголики, или прости господи... Теперь еще эти... - завершил я свою мысль. И поскольку реакции не последовало, я добавил миролюбиво: - Ну, как вы насчет того, чтобы клюкнуть?

Черти завздыхали, хрипло прикашливая, но никто мохнатого копыта к бутылке не протянул.

- Ну, тогда идите к черту! - посоветовал я.

И тут они с легким шорохом испарились, оставив странный запах гари.

Я же, придя в себя, увидел тусклую лампочку, обшарпанные стены и себя в уголке, где, судя по всему, меня догнал короткий сон.

Но вот только запах гари и странное чувство, что за мной наблюдают.

"Ну, что ж, - подумалось. - Таков этот мир, что никуда без слежки, и черти тут не худший зритель, бывает и пострашней".

- Так за чертей, что ли! - спросил я, глотнув горячего. - Смотри, смотри, это мы, Господи!

МЫ ЭТО, ГОСПОДИ!

(Мы)

Переделкино - это страна, вселенная, мир... Где бродят по аллеям алкоголики и поэты (иногда это одно и то же), где кладбище, игрушечная церковка на взгорье, могила Пастернака, дачи генералов, адмиралов, валютчиков и бывших секретарей Союза писателей; где живой ключ чистой воды, где елки и сосны, где, сотрясая воздух, планируют самолеты, идущие на посадку; где в названиях переулков уживаются тени великих и ничтожеств; где легенды и мифы соседствуют с грустной памятью живых, где старомодный, приходящий в упадок Дом творчества, соединявший во все времена несоединимое: творцов, тунеядцев, мелкую шушеру, стукачей, алкашей, честолю-бивых провинциалов, блядушек всех мастей и несчастных пенсионеров.