Однажды разговорились с моим осветителем, тот был на взводе и клял здешний буфетик гурзуфского общепита, где водку, такую гадость, даже не охлаждают... Тут он вспомнил операто-ра, которого с нетерпением ожидали назавтра в группе...
- Мы его терпеть не могли, - сказал осветитель и поморщился. - Его вообще на студии не любили. Не знаю почему. У нас так бывает: если человека невзлюбят, то невзлюбят и все тогда на него вешают: и такой он, и сякой, и вдобавок еще и стукач... Или пидер... Или то и другое... Как дегтем измазали... Прилипло, не отдерешь. Так и относились: избегали к себе в группу брать, а если ненароком попадал к кому, то опять же сторонились...
А тут снимали в какое-то лето под Шатурой, жарко, тяжко, сил нет, да и работа не шла. То одно заклинит, то другое... Актер заболел, пленка с браком оказалась, запьянствовал водитель, а кто-то из группы психанул, сбежал домой... Спрашивается: что такое не везет и как с ним бороться? Уезжали на съемку рано, возвращались поздно, раздраженные, только что не кусались, но уже видеть друг друга не могли. И так случилось, после одного особенно неудачного дня собрались у меня в избе и решили крепко выпить, хоть известно, что водка в таком состоянии не помощница: еще тяжелей придавить может. Но решили. Послали машину в город, привезли с пяток бутылок, теплая, зараза, сплошная сивуха местного производства под названием, как сейчас помню, "Анисовая". Но выбирать не приходилось, хорошо такая есть!
Наскоро кой-какую закуску сварганили, яичницу с салом, хлеб нарезали, лучок зеленый с огорода и стаканы граненые до краев... Сели, но медлим, уж очень муторно начинать с теплой отравы. Именно начинать, дальше-то пойдет... Первая, как говорят, колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой! А вот поначалу... Сидим, значит, смотрим друг на друга и ждем: кто смелый среди нас, первым бросится на амбразуру... А мы уж за ним, как на войне, в прорыв...
- Ух, рвотное, - кто-то рискнул понюхать, аж передернулся... Всем от его слов еще тошней стало.
В такой момент вдруг распахивается дверь и на пороге объявляется наш оператор... Как чукча посреди Москвы! Оч-чень мы его ждали! Каким ветром его занесло сюда, в глухую деревню, да в дрянной день... Прям неудача к неудаче...
Стоит, пялит на нас глаза, а мы на него выпучились. Кто с интересом, кто с недоумением, а кто и враждебно. И слышим... говорит... "Ребята, говорит, - я так рад... До вас дошел... А мы тут в десяти километрах работаем..."
Молчим. Какая уж тут радость... А он свое... "Ребята, - говорит. - Я как узнал, что вы неподалеку... После работы ноги в руки и к вам... Это ведь так здорово, что вы тут и мы тут... по соседству..."
Ну рад, и слава богу. Так, наверное, думали. Бегай, коль есть желание... По пеклу десять километров... Радость!
А он и правда едва дышит, взмок и губы облизывает, смотрит на наши стаканы... Бутылки мы для конспирации под стол убрали. И вроде бы в жару водичку попиваем...
"Ребята, - говорит, - пить охота, жара чертова, а я все бегом, все бегом..." И тут меня словно бес под локоть. Взял я свой стакан и протянул: пей, мол, не жалко. И он с ходу хватил, даже задохнулся от неожиданности, глаза из орбит полезли... Но ничего, проглотил, куда деваться. И стаканчик аккуратно на край стола поставил. И губы пыльным рукавом утер.
Но мы ни-че-го. Только кто-то поморщился и глаза отвел. А он, как голос объявился, тут же попросил воды. Ладно, мол, братцы, пошутили, хотя какие шутки.. Но теперь-то, мол, водицей жар запить... Спеклось внутри...
И я, представьте, не знаю почему, зло, наверное, еще не ушло, не на него, а вообще, беру соседский стакан и подаю ему в руки.
Хватил он, как воду, залпом, и... Думали, тут и ляжет... Вы сами-то попробуйте, будет слу-чай, одну водку по ошибке запить другой... Огонь по огню... В то время как душа для облегчения влаги живой просит. Но это уж чистой воды садизм... И я понимал, и мои дружки понимали. А он как захлебнулся, бульканье, хлюпанье из него раздалось. И вот что он сделал... Он допил этот второй стакан. Хотя мог бы остановиться, не допивать. Закрыл глаза, значит, и допил... И на край стола рядом с первым пустой стакан поставил.
Потом посмотрел на нас совершенно трезво и в упор. И проговорил... Этих слов не забуду. "Ну вот и утолили. Дружочки... Спасибочко вам..."
Обернулся и вышел. Мог бы и по матушке. Мы бы стерпели. А вот "спасибочко" могли и не стерпеть... Как поленом по морде! И уж тут пить совсем расхотелось. И кто-то, уже из наших, вслед за ним: мол, спасибочко, и тоже ушел. И остальные потянулись... И водка нетронутая на столе...
Что там было с ним, не знаю. А что с нами, знаю. Прониклись мы к нему, понимаете ли... С тех пор только по имени-отчеству. Вся студия... А как в съемочную группу оператор требуется, так к нему, первому... Отличным малым оказался... сейчас вот приедет... - добавил осветитель.
И я, вздохнув, произнес:
- До буфета, что ль, дойти? Я ради встречи с ним на теплую тутошнюю водку согласен... Такую дрянь... А суп дают холодным! - ругнул и ушел в буфет.
На другой день приехал оператор, спокойный, деловой. И дело пошло. И опять по-южному ласковыми, синими-синими вечерами сидели мы в домике у Режиссера, пили сухое вино, коньяк, водку, но хорошо охлажденную водку, и нас развлекал своим бесконечным репертуаром актер из еврейского театра. И фильм...
- Она лежит, японочка, а ей шлют бумажных голубей... - фантазировал Режиссер. - Весь мир, все дети мира... И горы, горы этих голубей! Вот в чем истина! Люди должны любить друг друга. Друг мой! - Это ко мне.
А потом случилось это несчастье. Собачка подавилась косточкой. И все потому, что в ресторане, куда наш дрессировщик ходил за едой, по нерасторопности вместо телячьей косточки положили в миску куриную... А кормящий не заметил.
Я застал тот момент в домике, когда Режиссер кричал на актера, а тот сидел в уголке на стуле, пришибленный, жалкий, и что-то бормотал в свое оправдание.
- Зачем вы здесь? - громогласно вопрошал Режиссер. Голова его тряслась. - Чего вы тут вообще делаете? Что вы можете, если не способны даже накормить собаку?
И актер встал и, горбясь, стали видны сразу его годы, вышел за дверь. Я видел по глазам, как он страдал. Не за себя, за собачку. Косточку-то из горла извлекли, для чего на студийной машине, забросив съемку, возили к лучшему хирургу Ялты...
Собачку спасли. Но актеру не простили. Выставили вон, даже не дали двух дней собраться. Я застал его в нашем фанерном домике вместе с осветителем, где они, в полусумраке затемненной от солнца комнаты, молча пили дешевое болгарское вино из двухлитровой пузатой бутылки.
Пригласили и меня, и я, подсев к столу, принял стакан и закусил помидором - это единстве-нное, что было нам по карману: семь копеек килограмм.
- Уезжаете? - спросил я актера, хотя знал, что он уезжает.
- Да. Я чуть не угробил бедного пса, - отвечал он, наклоня голову, и в глазах его, голубых, влажных, была собачья тоска.
- Но... может, еще остынет... Он вообще-то не злой ведь человек, сказал я про Режис-сера.
- Он добрый человек... Правда. И когда за меня попросили, он меня взял. Хотя для меня не было роли... Но он все равно меня взял...
- А чего ему? Жалко, что ли? - отмахнулся осветитель. - Евреем больше, евреем меньше...
- Но другие же не брали! - Он странно засмеялся, откидывая голову, глаза его были влажные. Я вдруг понял, что он плачет. Плачет оттого, что стар и никому не нужен... И жизнь прошла... А его, знаменитого актера, унизили, заставив прислуживать собаке... Пока не дали пинка под зад...
Он отыскал в кармане платок, высморкался и ушел в туалет.
- Может, вы не знаете... Он был первым актером театра, - сказал осветитель. - Его великий Мейерхольд ревновал к славе... А эта дрянь...
- Косточка?
- Нет.
- Собака?
- Да собака при чем! Она лишь походит на своего хозяина...