Определенно, наиболее смелым, искусным и безрассудно храбрым среди всех нас был один молодой американец, который находился в Приэре впервые и был не только очень энергичным парнем и большим любителем посоревноваться, но также думал что, все в Приэре было "собранием бессмыслицы".

Приблизительно через неделю он довел свою ловкость до такой степени, что никто из нас даже не пытался состязаться с ним. Даже тогда он оказался неспособным остановиться и перестать хвалиться и продолжал демонстрировать свое превосходство над всеми остальными. Его поведение начало раздражать и нервировать всех нас; мы не зашли так далеко, чтобы ожидать, что с ним может произойти несчастный случай - любой такой случай мог быть очень опасным, так как это была высокая крыша - но начали стремиться к чему-нибудь, что положило бы конец этой браваде.

Конец пришел скорее, чем мы ожидали, и гораздо резче. Позднее казалось неизбежным, что он, неся ведро кипящего гудрона, сделал неверный шаг на незакрепленный толь и провалился сквозь крышу. Единственным, что спасло его от очень серьезного повреждения было то, что он упал как раз над Маленьким балконом, так что в действительности он падал не больше пятнадцати футов. Однако то, что он не прекращал держать бадью с варом и не носил рубашку в это время, сделало его падение болезненным и опасным. Одна сторона его тела была целиком очень сильно обожжена и залита горячим гудроном.

Так как кипящий гудрон также стек вниз по его штанам, он почти не мог передвигаться, поэтому мы перенесли его в тень, в то время как кто-то побежал за Гурджиевым и доктором. Единственным использованным методом лечения было удаление гудрона с его тела бензином, что отняло более часа и было невообразимо болезненным. Молодой человек, по-видимому, имел огромное терпение и мужество, подчинившись этому тяжелому испытанию и не дрогнув, но, когда все было позади, и он был как следует забинтован, Гурджиев неистово отругал его за глупость. Тот защищался храбро, но без какого-либо чувства; спор обернулся в поток ругательств, направленных против Гурджиева и его нелепой школы, и все кончилось тем, что Гурджиев приказал американцу уехать, как только он достаточно поправится.

В то время, как я не мог помочь, но чувствовал большую симпатию к американцу, я чувствовал, что Гурджиев был полностью прав, хотя ругаться на молодого человека в такой момент казалось излишней жестокостью. Я был очень удивлен, когда на следующий день, когда я вернулся с работы вечером, Гурджиев неожиданно послал за мной и, непредсказуемо, как всегда, похвалил меня за хорошую работу на крыше и выдал мне большую сумму денег. Я сказал, что должен признать со всей честностью, что, так как я был единственным, работавшим на крыше человеком, который не был взрослым, я делал значительно меньшую работу, чем кто-либо еще, и не чувствую, что должен быть награжден.

Он подарил мне улыбку, настоял, чтобы я взял деньги, и сказал, что он награждает меня за то, что я не упал с крыши или, иначе говоря, за то, что я не повредил себя, работая на ней. Затем он сказал, что дает мне деньги при условии, что я придумаю что-нибудь, что можно сделать с ними для всех остальных детей - что-нибудь, что будет ценным для них всех. Я вышел от него, довольный всеми деньгами, которые были у меня в карманах, но чрезвычайно озадаченный тем, что бы я мог сделать с ними, что было бы ценным для всех других детей.

Обдумав проблему в течение двух дней, я, наконец, решил разделить деньги с ними, хотя не вполне равно. Я оставил большую часть для себя, так как был единственным, кто, какими бы странными ни были причины, "заслужил" их.

Гурджиев не стал ждать от меня ответа о том, что я сделал, а послал за мной, как будто был особо заинтересован, и спросил меня о деньгах. Когда я сказал ему, он рассердился. Он закричал на меня и сказал, что я не использовал своего воображения, что я не подумал об этом, и не сделал, в конце концов, ничего ценного для них; а также спросил, почему я выделил большую часть для себя.

Я ответил довольно спокойно, что я пришел заключению, что ничто в Приэре не предсказуемо, и что он сам довольно часто давал мне понять, что вещи никогда не являются "тем, чем они кажутся". Я твердо продолжал, сказав, что только соревновался с ним. Дав мне эту, совершенно неожиданную и большую сумму денег, он, вместе с этим, поставил мне условие и создал тем самым проблему с их распределением. Так как я не смог придумать ничего "ценного", то все, что я смог сделать, это передать проблему дальше другим детям - я велел им, чтобы они сами сделали с этими деньгами что-нибудь ценное для себя. Что касается того, почему я оставил большую сумму себе, то я сказал, что чувствовал, что заслужил большую сумму, поскольку именно благодаря мне они получили возможность распорядиться этими деньгами с пользой для себя.

Хотя он слушал меня не прерывая, его гнев не ослаб, и он сказал, что я поступил подобно "важной персоне", и он чрезвычайно разочаровался во мне что я обманул его ожидания.

К моему собственному удивлению, я отстаивал свою позицию и сказал, что если я поступил подобно "важной персоне", то это было потому, что я имел много подобных примеров для подражания, и что, если он разочаровался во мне, то должен вспомнить, как говорил мне неоднократно, что каждый должен учиться никогда не разочаровываться в ком-либо, и что, снова, я только следовал его совету и примеру.

Хотя он ответил мне затем, что я, как обычно, "грешу против моего Бога", говоря ему так, он спросил меня, что я собираюсь сделать с деньгами, которые я оставил себе. Я ответил, что можно либо потратить деньги, либо сохранить их. Что, в настоящее время, я собираюсь сохранить их, так как я одет и накормлен, и мне нет нужды тратить их, но что потрачу их, когда буду в чем-нибудь нуждаться или захочу что-нибудь купить.

Он посмотрел на меня с отвращением, заметив, что то, что я сказал, указывает на то, что я имею обычную мораль среднего класса и совсем ничему не научился от него за время, которое был в Приэре. Я ответил, несколько горячо, что вполне сознаю эти возможности, а что касается учения, то, когда я смотрю вокруг на других студентов, я не уверен, что кто-нибудь из них научился чему-нибудь, - что, в действительности, я не уверен, что там есть что-нибудь, чему можно научиться.

Совершенно спокойный к этому времени, он сказал, что мне не удалось понять, что ценность Приэре не является очевидной, и что время покажет, узнал ли кто-нибудь что-нибудь будучи здесь. Затем, во второй раз, он сказал, что бесполезно продолжать разговаривать со мной, и добавил, что мне не надо будет продолжать работу на крыше дома изучения, и мне будет дана другая работа.

35.

Моя "другая работа" состояла из нескольких заданий: очистки различных площадей имения от крапивы, что должно было делаться без рукавиц; работы с другим человеком над сооружением каменного дома, который был частично построен когда-то, еще до того как я впервые был в Приэре, и никогда не достраивался до конца, и, к моему удивлению, помощи в переводе частей книги Гурджиева с предварительного французского варианта на английский.

После нескольких часов работы по вырыванию крапивы, я вскоре понял, что, осторожно выдергивая ее с корнями и не касаясь при этом стеблей или листьев, можно вырывать крапиву и не обжигаться при этом. Я также узнал, совершенно случайно, что ее можно использовать для приготовления превосходного супа. Во всяком случае, так как я еще размышлял о замечательной американской леди и ценности работы, вырывание крапивы казалось имело практическую ценность так же, как все, что могло быть сделано для моего "внутреннего существа", так как оно устраняет сорняки и дает возможность приготовить суп.

Что касается строительства дома, то я был убежден, что леди была несомненно права - в строительстве не было заметно видимого прогресса, поэтому я предполагал, что весь прогресс был "духовным". Я был помощником на этой работе, и мой "босс" решил, что первое, что мы должны сделать, это перенести огромную кучу камней, находившуюся приблизительно в пятидесяти футах от дома, на площадку перед ним. Единственным мыслимым способом сделать это, как он сообщил мне, было мне встать у кучи камней и бросать камни ему, а он будет бросать их затем в новую кучу около строения. Когда это будет сделано, мы сможем использовать эти камни для сооружения перегородок и стен внутри здания, так как внешние стены были сооружены три или четыре года назад. Меня предупредили, что в этом бросании камней должен быть определенный темп, который должен соблюдаться, чтобы сделать работу наименее утомительной, а также что, для сохранения надлежащего темпа, нам нужно подавать знак. Мы сумели подавать знаки и бросать камни только около двух часов, после чего моему компаньону и "боссу", отвлеченному чем-то, не удалось поймать камень, который я бросил в его направлении, - камень ударил его в висок, и он упал.