- Я расскажу о самом сильном впечатлении своей жизни, - говорит Веретенников. - Я встретился с Петром Николаевичем в Крыму, в начале двадцатого (Врангель - догадался Званцев, но как просто Веретенников говорит об этом. Младший Веретенников и Лена слушают с религиозным восторгом...). К его дому вела длинная лестница, у входа стояли часовые; уж не знаю, от кого и как он услышал обо мне, но получилось письменное приглашение, и мы с женой (С женой? - подумал Званцев. - А кто же Вера Сергеевна?.. И, словно услышав невысказанный вопрос, Кирилл улыбнулся)... У меня в те поры была другая... жена. Так вот - мы отправились. Он был доброжелателен, спокоен, говорил о Слащеве, о том, что слишком большая жестокость, кою исповедует этот генерал к большевикам, вряд ли благодатна, потом пригласил в ОСВАГ, Осведомительное агентство, в Секретный отдел. Это, как я понял, было нечто вроде контрразведки, контрпропаганды, точнее. Здесь я прошел хорошую школу...

Интересный человек... С помощью портативной типографии изготавливал антибольшевистские листовки; девочки - Лена и Таня - распространяли, клеили на стены, в подъезды домов, бросали в почтовые ящики. Показал одну: "Русские люди! Вам обещали рай земной, но погрузили в пучину ада. Сотни тысяч уже расстреляны, несколько миллионов ожидают своей участи. Все это происходит на фоне грызни большевистских паханов друг с другом: "Сталин Кирова убил в коридорчике", - поете вы шепотом, и это печальная правда. Когда "вожди" пожирают друг друга, - тогда конец всем и всему. Люди совести".

Он понравился - спокойный, сдержанный, с ровным негромким голосом. И Вера Сергеевна за весь вечер произнесла (кроме филиппики) всего несколько служебных слов, в связи с чаепитием только. Серьезные люди, точные. Оттого и живы пока.

- А кто эта... Таня?

- О, это история в духе Эжена Сю, - улыбнулся. - Три года назад ГПУ вышло на мой след, я вынужден был покинуть страну... Должен вам сказать, что первая моя жена... погибла. Таня - от второй. Знаете, я приношу женщинам несчастье. Это не шутка. Наверное, я - Синяя Борода. Мать Тани тоже... умерла; когда я бежал... девочка была совсем маленькая, я попросил... надежных людей поместить ее в детский дом. Сломал ее крестильный крестик. Половинку оставил на ней, вторую взял себе. Я вернулся через три года... Вы понимаете: я должен был отыскать свою дочь. Я понимал, что пока она совсем мала - ей лучше жить отдельно от меня. Мало ли что... Я поступил в Мариинский, под другой, естественно, фамилией. Рабочим сцены. Кем же еще... Со мною вместе работал надежный человек, бывший жандарм, сумевший некогда переменить документы. Я рассказал ему обо всем. Он долго плутал по детским домам и приютам, но Таню нашел - помог обломок крестика... Удочерили Таню его родственники. Мечтали о ребенке, а тут такой случай... Они хорошие люди, хотя ее названый отец и служит в милиции. Но это ничего. Он надежен, к тому же мало что знает. Вот, теперь я как бы нашелся - для нее. Она хоть и маленькая еще, но помогает нам по мере сил. По пустякам, конечно. С Леной они дружат.

- Не подстава? Вы уверены? Дзержинский любил использовать детей.

- Нет. Я чую и знаю свою кровь. Вы увидите, как они похожи...

Через два дня Званцев познакомился с Таней. Она неуловимо напоминала Лену: стройная, длинноногая, с яркими синими глазами и русыми волосами, стриженными по-взрослому. Это придавало девочке несколько странный вид. Она была немногословна и больше слушала, не отрывая заинтересованно немигающих глаз. Вряд ли такая пичуга могла состоять на службе (пусть невольной) у госбезопасности...

Еще через день состоялось знакомство с "Серафимой Петровной" (подлинное имя не назвала "из конспирации" - так сказала с улыбкой). Родители жили в деревне, коллективизация их не затронула, землей, скотом и "крестовым" домом не обладали, Господь помиловал... "Что же привело к нам?" - спросил, не надеясь на ответ искренний. Ладно. Пусть хотя бы формально объяснит. Но Серафима разволновалась. "Знаете, я внимательно слежу за тем, что теперь происходит в Германии. Вы не находите, что там и тут - одно и то же? Вождь, Партия, Массы? Концлагеря и террор. Правда, евреев пока не трогают, ну, да ведь это не за горами. Евреи нужны, чтобы использовать их ненависть к прошлому и поручить им самую грязную работу. Возьмите Ленинградское управление НКВД... Сплошь еврейские фамилии, и такая идет молва... Палачи не хуже Малюты Скуратова. Но не понимают: придет время - их же и выставят виноватыми. Грузинец - долгий, длинный, весь в оспе и вместо мозга - клубок гадюк". - "Вы - традиционная антисемитка?" спросил без нажима, просто так. Еврейские проблемы интересовали мало. Обиделась: "Наоборот. Среди них много хороших, порядочных людей. А отвечать будут наравне с безумными собратьями. И мне их жаль..."

Судя по всему, у Веретенниковых сложилась довольно крепкая и устойчивая группа. Это и радовало и обнадеживало. Подавил улыбку: Дзержинский советовал использовать в работе детей. Что ж... Веретенниковы вняли завету великого инквизитора.

...Конец зимы и весну Званцев провел за письменным столом: изучал труд Дитерихса - Веретенникову-младшему удалось отыскать этот двухтомник на обыкновенном книжном развале неподалеку от Невского. Букинист лениво протянул две потрепанные книжки без переплетов и титулов, цену назвал безумную: сто рублей за каждый том. Похоже, этот пожилой человек понимал, чем торгует, а на удивленный вопрос - почему нет переплетов, ответил односложно: в таком, мол, виде и попали.

Михаил Константинович писал иначе, нежели Соколов, хотя и пользовался теми же материалами. Следователя интересовали факты и их осмысление. "Главнонадзирающего за следствием" - скорее, некая частная философия трагической истории. Из этой частной он то и дело выводил мифы, глобальные сюжеты, от которых сразу начинала болеть голова и стучало в висках. Завершая экспозицию второй главы, автор процитировал слова учительницы Клавдии Битнер. Та передавала якобы слышанные ею слова Государя: "Народ добрый, хороший, мягкий. Его смутили худые люди в этой революции. Ее заправилами являются жиды... Но это все временное, все пройдет. Народ опомнится, и снова будет порядок".

Пассаж вызывал недоумение. Государь никак не мог сказать о "худых людях в этой революции". Ибо людей "хороших" в "этой революции" не было да и быть не могло. "Всем заправляют жиды"? Пусть так, и даже наверняка. Но народ "добрый и хороший" не поддастся отбросам общества, тем более иноверцам. Если, конечно, эпитеты эти не даны народу зря. Что же до того, что "народ опомнится"... Двадцать с лишним лет прошло, а он все пребывает в беспамятстве. Не в "жидах" тут дело. Так прямо, без обиняков история не совершается. Исследователь (а Дитерихс в глазах Званцева был именно таковым) не виноватых ищет, кои мгновенно бы объяснили истоки катастрофы, причины и следствия, но - истину. Истиной в труде генерала и не пахло. Правда, несколько страниц в середине первого тома содержали подробные описания передвижений "фиата" шофера Люханова (на платформе этого грузовика лежали одиннадцать изуродованных тел членов семьи и людей) по Коптяковской дороге, местности вокруг Открытой шахты в урочище Четырех братьев, следов "работы" большевиков, предметов, найденные вокруг шахты и около нее.

Званцев читал и перечитывал эти страницы; подолгу размышлял над каждым словом, но ничего похожего на указание места сокрытия тел не находил. Где-то в середине первого тома мелькнула загадочная фраза охранника Дома особого назначения (так большевики звали дом Ипатьева) Костоусова: "Второй день приходится возиться: вчера хоронили, а сегодня перезахоранивали". "Вчера", - отмечал автор, - это 17-18 июля, "сегодня" - это в ночь на 19-е".

Но фраза эта повисла в воздухе. Дитерихс никак ее не разработал.

Второй том был целиком посвящен истории трагедии. Здесь проливался свет на многие обстоятельства (изменники, предатели, равнодушные, но и подвижники - несомненно), но на основной вопрос ответа не было. Званцев помнил первоисточник - труд самого Соколова - там таких указаний тоже не имелось.