— Как ты несносен!

Она встала. Вальдемар подскочил и задержал ее, смеясь:

— Шесть томов Гейне en luxe[51] и вы, тетя, вы сегодня чудесны!

Пани Идалия смеялась.

Все уже сели за стол, когда лакей доложил о панне Рите. Она вбежала чуть растрепанная, веселая, и, не обращая ни на кого внимания, бросилась к Стефе с поздравлениями, без церемоний расцеловав ее.

— Мои вам самые лучшие поздравления, — говорила она.

— Что там поздравления! — сказал майорат. — Я-то думал, вы заведете сюда одного из ваших англичан в подарок!

— А почему бы вам не пожертвовать для подарка Аполлоном? Как, вы его не рискнули подарить? Стыдно!

— Аполлон Аполлоном, но четыре музы у меня сегодня были в руках, — смеялась именинница.

— И они так были этим воодушевлены, что понесли.

— Не шутите!

Ей рассказали о сегодняшнем приключении.

— А где же ваш неотлучный спутник? — поинтересовался Вальдемар.

— Трестка? — панна Рита огляделась. — Неужели он еще здесь не появлялся?

Все рассмеялись.

Усевшись за стол, панна Рита сказала Стефе:

— Моя тетя тоже шлет вам поздравления. Даже Добрыся вам кланяется, хоть вы почти и не знакомы.

— А кто это?

— Компаньонка тети.

— Ах да, я и забыла!

— Сказочная Добрыся со сказочной физиономией — с бородой и с усами, — смеялся Вальдемар.

— Не смейтесь, это ваша большая поклонница, она вас вечно сватает.

— За кого, за такую же усатую, как сама?

— Нет, за Барскую…

Вальдемар нахмурился, однако ответил весело:

— Я ей представлю другого кандидата. Панна Рита фыркнула и болтала дальше:

— Для вас, пан Михоровский, я поклонов не привезла, у нас не знали, что вы здесь.

— Сегодня я просто обязан был приехать.

Обед прошел весело. К концу его и в самом деле явился неизменный Трестка, встреченный шутками и общим смехом.

— Потом играли в теннис. Стефа с Тресткой проиграли Вальдемару и панне Рите. Потом пары поменялись — Вальдемар, встав рядом со Стефой, что-то горячо ей говорил. Трестка, глядя на них, шепнул своей соседке:

— Жаль, нет фотоаппарата. Я бы их заснял — именно в эту минуту.

— Последующие могут быть любопытнее, — глухо ответила ему Рита.

— Не думаю.

— Почему?

— Зa n'ira pas plus haut.[52]

Панна Рита громко рассмеялась:

— Это доказывает, что вы плохо знаете майората. Я-то его знаю лучше… и многое предвижу.

Но тут майорат позвал:

— Начнем! Что вы там шепчетесь, словно заговорщики?

— Берем пример с вас, — отозвался Трестка.

— Во всем, — добавила Рита.

Но Вальдемар и Стефа как раз рассматривали сломавшуюся ракетку и не расслышали их слов. Подойдя к панне Рите совсем близко, Трестка очень серьезно сказал:

— Вы только что сказали что мы берем с них пример во всем. Взгляните, там у них царит полная гармония. Означает ли это, что я могу надеяться?

Она иронически рассмеялась:

— Вы ведь сами не верите в прочность этой гармонии.

— Ради вас я готов проверить… и даже способствовать укреплению гармонии.

— Спасибо, обойдусь!

— Значит, никакой надежды?

— Держите-ка ракетку покрепче! Теннисный корт — не место для нежностей.

Трестка отступил, окрыленный новыми надеждами, но грустный. И бросил на майората злой взгляд, словно говорил: «Это все из-за тебя!».

Вечером все собрались в маленьком салоне пани Идалии, Пан Мачей рассказал несколько историй из времен своей уланской службы. О своих делах он промолчал…

Среди гостей воцарилось некое покойное умиротворение. Слушая рассказы старика, каждый думал о своем — а что ожидает в жизни его?

Исчезли на миг все титулы и гордые имена. Любовь к отчизне, все пережитые их родиной драмы наполняли их души печалью. Все они были детьми своей страны, чьи раны болели, словно были их собственными.

Пани Идалия, суровая блюстительница этикета, уже не замечала, что Люция сидит на ковре, положив голову на колени Стефе, что у заслушавшейся Стефы рассыпалась прическа, а Вальдемар, сидящий совсем близко к ней, в задумчивости играет выпавшим из ее волос цветком. Не видела, что панна Рита, опершись локтями на столик, прячет в ладонях побледневшее лицо.

Покой этих минут, столь похожий на их обычную жизнь, освободил их от этикета и условностей.

Они напоминали счастливую семью, собравшуюся на скромном шляхетском дворике, среди побеленных стен и запаха резеды, плывущего из горшочков на подоконнике; на дворике, где в такие вот тихие вечера старый отец рассказывает сказки под аккомпанемент сверчков и шум старых груш над соломенной крышей. Но модные наряды мужчин портили картину. Лишь Стефа с Люцией не нарушали гармонии. Обе в простых белых платьицах, с цветами в волосах, они одинаково мило смотрелись бы и в богатом особняке и на сельском дворике небогатого шляхтича.

Зашелестела бархатная портьера, и официальный тон камердинера звуком трубы ворвался в тихую мелодию беседы:

— Прошу простить, время ужинать!

Тихий образ сельского дворика растаял, камердинер в галунах вернул всех в особняк. Первой очнулась пани Идалия — встала, исполненным элегантности жестом оправила платье и сказала с легкой иронией:

— Господа, проснитесь, пора за стол!

Пан Мачей вздохнул и поднялся, жалея об упорхнувшем очаровании. Под суровым взглядом матери Люция вскочила, порозовев. Стефа поправила волосы, Трестка нервно нацепил пенсне и, вставая, с тоской глянул на Риту. Она отняв руки от лица, затуманенным взором смотрела на Вальдемара. А он, комкая в ладони цветок, зло покосился на камердинера и буркнул:

— Чтоб тебя черти взяли!

После ужина никому не хотелось веселиться. Панна Рита и Трестка вскоре уехали. Даже Вальдемар не остался ночевать.

XXIII

Над большим озером в Слодковцах заблистала в вышине ясная полоска рассвета. Густая мгла молочно-белой поверхности озера сливалась с небом того же оттенка. Нигде ни звука, ничто не нарушало покоя воды и неба. Рассветная полоса ширилась, обещая хорошую погоду. Белая мгла словно бы предвещала появление ясного солнышка. Краски розового рассвета одолевали серую дымку; везде, куда они проникали с радостной вестью о приходе утра, становилось светлее. Когда первые солнечные лучики коснулись воды, она блеснула серебром. Мистическая минута пробуждения утра готовилась изгнать сосредоточенную тишь спящей природы.

А пробудить ее могли лишь голоса: птичий щебет и жужжание насекомых. Временами в ветвях что-то тихо прощебечет, словно разбуженная птица зевнет сладко, прогоняя сон. Но звуков постепенно становилось все больше. Мир оживал, неподвижный доселе воздух наполнялся ими. Легкие ветерки свободно и весело играли в прозрачном воздухе над озером. Вода больше не сливалась с небом, их разделяли полоса золотого рассвета и далекая ленточка леса.

Вода играла мириадами серебристых чешуек, они становились все светлее, все блескучее, превращаясь в неуловимые для глаза потоки розовых жемчужин и изменчивых опалов. Небо приветствовало зарю. Нежные розовые краски заиграли на трепещущих листьях деревьев, на вершинах елей, атласом блистали на желтом пригорке, черную полосу леса озарили лазурно-розовые отблески. Прекрасная заря поднималась по небосклону, крася воды своим румянцем.

На миг весь мир замер, потом взорвался гулом восхищения.

Деревья зашумели вершинами, заколыхались листья, рассыпая вокруг рои разноцветных бабочек. Несколько птичьих голосов стали запевалами, и вот весь мир зазвучал веселой, звучной, триумфальной музыкой!

Птичий щебет, звон мушек и комаров, плеск проснувшихся волн — все взывало, сообщая друг другу радостную весть:

— Розовая пани на небе… ведет к нам солнце! День! День! Ясная погода, радость!

Внезапно по опаловым волнам поплыл поток расплавленного золота.