Я все убыстряла шаг, я уже почти бежала - я искала Иннокентия. Он был где-то рядом, он тоже искал меня, но мы никак не могли найти друг друга. А вокруг, словно из тумана, проявлялись дома, которые не походили на дома. Одни были похожи на паруса, надутые ветром. Другие - на винтообразные башни, а их балконы и лоджии - словно корзины с цветами. Были дома, подобные светящемуся яйцу, или линзе, или раковине улитки. А потом я через цепочку висячих мостиков перешла в другие кварталы.

Пронизанные солнечным светом, дома эти как бы парили в воздухе. Прозрачные просвечивающиеся плоскости и объемы. Серебристая паутина тросов, антенн, трубчатых мачт. Легкие ребристые, цилиндрические и трехгранные конструкции, уходящие вдаль и ввысь. Подвесные тротуары, висячие парки, причудливые цветы и травы, свисающие с мостков, террас и лоджий. И вдруг я увидела Иннокентия. Он бежал навстречу мне, но в другой плоскости... Мы должны были разминуться, и я стала с нежностью и отчаянием звать его. Он прислушался, озираясь, увидел меня и сбежал по каким-то ступеням. Мы очутились друг против друга, но между нами была плотная стеклянная стена. Я прижалась к стеклу и смотрела, смотрела на него. Он был такой же, только с седыми волосами. Иннокентий что-то говорил мне, но стекло не пропускало звуков.

Я спросила знаками, где пройти, но он грустно посмотрел на меня и, покачав головой, повернулся и пошел прочь. Он уходил, не оборачиваясь, все дальше и дальше, а я в ужасе смотрела ему вслед.

- Вот уже он мелькнул последний раз - совсем далеко - и исчез за туманным светящимся эллипсом.

Проснулась я в слезах, и хотя утешала себя, как мама Августина, что плакать во сне к радости, но на сердце осталась щемящая печаль. Было еще совсем рано, кроме вахтенных, все спали, но я поняла, что больше не усну, и, одевшись потеплее, записала сон в дневник. Хотя вряд ли я забыла бы его.

* * *

Второй месяц мы блуждаем по Великому океану в поисках Течения. Ича уверяет, что запеленговал его, но, может быть, оно тогда отклонилось из-за бури? Или не было никакого Течения?

Давид Илларионович Барабаш, наш биохимик, совсем не верит в наше Течение. Это своеобразный человек. Ему лет под шестьдесят, он украинец, плотный, бравый, густоволосый и белозубый. Отлично зная русский язык, он говорит больше по-украински. "Почему это,- шумно возмущается он,- все украинцы владеют русским языком, а вот русские никогда украинского не знают!" (Может быть, мне изучить украинский?) Будучи кандидатом наук и написав несколько ценных монографий, Барабаш отказался защищать докторскую: "Я за званям не гонюся, выстачыть з мене и кандидацькой".

Иннокентий говорит, что Барабаш - серьезный ученый, только малость неуживчивый и вздорный в быту. Вот почему он в зените своей научной деятельности изучает химию моря на таком крохотном суденышке, как наша "Ассоль".

Кроме Барабаша и Иннокентия, у нас еще есть кандидат наук Михаил Нестеров - аэролог, актинометрист и синоптик. Миша Нестеров славный, простой, душевный человек. Он бывший электросварщик, работал на строительстве гидростанций, но пошел учиться дальше, с успехом закончил университет и аспирантуру. Кандидатскую он писал уже на Бакланской океанской станции.

Вместе с ним в каюте помещается Яша Протасов, гидролог и океанограф. Яша только в прошлом году закончил институт. Он худой, длинный и столь близорук, что без очков совсем ничего не видит.

Дядя поместился вместе с Иннокентием, поскольку тому, как начальнику экспедиции, положено две смежные каюты. Сережа Козырев в одной каюте с Харитоном. Как ни странно, они не только ладят, но даже сдружились. Главмех Шурыга поместился со своим помощником-эстонцем, по имени Лепик Арди. Одноместные каюты имеют только неуживчивый Барабаш, штурман да я. Матросы все поместились в общем кубрике, кроме, конечно, девушек - Миэль и Лены Ломако, у которых каютка на двоих.

Итак, мы все ищем Течение, благо "Ассоль" морским регистром предписан неограниченный район плавания. Пока никакой бури, никаких тайфунов, только крупная зыбь. "Ассоль" легко бежит по волнам, бело-пенным сверху, исчерна-зеленым снизу. Холодно! Но в каютах тепло, трубы - руки не удержишь.

Работы много, но считается, что к настоящей работе мы еще не приступили. У меня, например, шесть наблюдений в сутки - каждые четыре часа. Точнее, пять, так как от ночного меня освобождают, сменяясь поочередно, Миша Нестеров и Сережа Козырев. Я, конечно, отказывалась, но Иннокентий довольно резко оборвал меня и сказал, чтоб я берегла силы к тому времени, когда придет "настоящая" работа.

Работы, как я уже сказала, хватает и сейчас. Каждые четыре часа записываешь температуру, облачность, силу и направление ветра, показания доброго десятка самописцев. Еще обработка наблюдений. Я не запускаю, обрабатываю тут же следом.

Затем бежишь сломя голову в радиорубку, где уже целый холм приготовленных для передачи радиограмм.

А на палубе часами возятся со своими приборами "научники", как зовут научных работников матросы. Делают по пять станций* в сутки. В семь утра подъем. Половина восьмого - завтрак, крепкий чай или кофе. И уже грохочут лебедки гидрологов - Яша и Барабаш начали наблюдения. На корме спускают сетки для планктона и рыбы Иннокентий и Сережа. Затем они переходят на правый борт и спускают дночерпатель для изучения бентоса. Я записываю погоду, а Миша Нестеров с помощью кого-либо из матросов выпускает радиозонд - огромный шар, несущий блоки крохотных приборов. Они автоматически сообщают по радио все данные атмосферы над "Ассоль". После чего Миша по моим данным (и как метеоролога, и как радиста) составляет синоптические прогнозы, которые каждый день самолично вывешивает на доске объявлений (матросы заключают пари: ошибется он или попадет в точку). Он же изучает лучистую энергию солнца. И всегда весел, всегда насвистывает или напевает без слов.

*станция - остановка для проведения замеров, проб.

Но вот кто работает поистине за десятерых, так это Сережа Козырев. Дежурит как радист, помогает в качестве лаборанта Иннокентию, Барабашу, Мише, Яше, и как-то так получилось, что он стал механиком по приборам. У кого что сломается или заест, несут для починки Сереже. Мало того, он стал конструировать и совсем новые приборы, чем привел в восхищение и Иннокентия и Барабаша. Подумать только, родители считали сына ленивым. Это Сережу-то?! Конечно, я как слесарь (с приборостроительного завода, не забудьте) помогаю ему. Но конструктор из меня неважный.