- Он стыдится, что писал скверные книги. А теперь хотел бы написать еще одну, хорошую, но ничего у него не выходит.

Отец же, когда она сказала ему об этом, будто бы смеясь, ответил:

- Ламбер уже переступил грань и давно пребывает там, где в литературе больше нет надобности.

Это ли истинная мудрость? Это ли в самом деле позиция д'Артеза?

Происхождение их псевдонимов Эдит объясняла и того проще.

- Ах, это всего-навсего обычное мальчишество, - говорила она. - Да и кому нравится собственное имя? Я свое тоже терпеть не могла. Мне хотелось бы называться Марлен. Девочки надо мной смеялись, не такие уж, говорили они, у меня длинные ноги. Они, понятно, имели в виду киноактрису, но я вовсе о ней не думала, я думала о сказке, о милой Марленхен, собирающей ручки-ножки погибшей на пожаре сестрицы. До чего же я в детстве была сентиментальна! Слушая эту сказку, всегда плакала навзрыд.

Эрнст Наземан и Людвиг Лембке были одноклассники. Учились в одной дрезденской гимназии; если протоколист, которому в Дрездене побывать не пришлось, не ошибается, эта гимназия славилась хором. Семьи мальчиков жили в пригороде Дрездена, в районе "Белый олень", оба ездили домой одним трамваем и так сдружились. Лет четырнадцати или пятнадцати, прочтя два-три романа Бальзака, они открыли для себя образы д'Артеза и Ламбера и сделали их своим вторым "я" - так поступают много мальчишек во всем мире, и так же нравилось Эдит воображать себя малюткой Марлен из сказки. Ничего необычного не было в том, что, захотев отрешиться от своего окружения, от семьи, школы и других мальчишек, они называли себя и друг друга именами любимых героев. И в том, что впоследствии они эти имена за собой закрепили, когда, вступая в новую жизнь, сочли необходимым укрыться под псевдонимом, тоже не было ничего необычного. Зачем искать новые псевдонимы, когда у каждого имелся свой, привычный. Господин Глачке, тот непременно спросил бы: а зачем вообще псевдоним? Вот в чем вопрос.

Все объяснялось так просто, что, право, стыдно самому до этого не додуматься. Представим себе, что Ламбер опубликовал бы свой первый роман, имевший большой успех, под именем Людвига Лембке. Это поистине прозвучало бы скверной шуткой. С подобной фамилией в литературе далеко не уедешь, даже в чисто развлекательной литературе, в ней, пожалуй, тем более. Стало быть, к псевдониму Луи Ламбер вели исключительно практические побуждения. Средний читатель считал такие книги переводами с французского.

Ламбер - протоколист, само собой разумеется, и впредь будет называть его так - полностью отдавал себе отчет в том, что злоупотребил этим именем, и весьма едко себя высмеивал:

- Неслыханное жульничество. Едва ли мне его загладить тем, что ныне я прозябаю как Людвиг-Лембке. Уж по причине крайнего убожества школьного образования, от которого дети страдают тысячу лет и будут точно так же страдать еще тысячу лет, человек не может быть Луи Ламбером. Взгляните-ка, вот он стоит у камина и говорит про себя: "Нет, человек этот не мой герой". Или другое его изречение: "Я не испытываю ни капли любви к этим двум слогам - "лам" и "бер". Вот к чему мне следовало прислушаться, да.

А в другой раз, в присутствии Эдит, Ламбер поучал протоколиста:

- И перед его женой еще придется каяться за подобное злоупотребление. Какая женщина! На первых порах она пыталась записывать изречения мужа, но позднее бросила, так как не подобает, сказала она, превращать подобные слова в литературу. Вот пример, достойный подражания, а я, идиот, не обратил внимания на ее совет.

Когда же Эдит спросила:

- А что с ней сталось?

Ламбер коротко ответил:

- Разве в этом дело, дитя мое?

Правда, позднее он все-таки вернулся к этой теме в разговоре с протоколистом.

- Его жена была еврейка. Или полуеврейка, как сказали бы нынче. Премерзкое словцо, - он говорил в окно, а рядом стоял манекен, "полуеврейка", да, это единственное, что у меня с ним общего. Ну и что? Ну и что? - со злостью выкрикнул он в ночь.

Впервые протоколист видел, как Ламбер потерял самообладание. Но он быстро взял себя в руки. И дружески похлопал по плечу манекен.

- Есть тут у нас сиротинушка, вбил себе в голову, будто должен осчастливить некую девицу. Точно ты без этого не обойдешься, а?

Эдит ненавидела манекен больше всего на свете. Ламбер считался с этим и в ее присутствии не выкидывал никаких фортелей с куклой. Но выбросить эту дурищу, "этот пылеуловитель", как выразилась Эдит, Ламбер отказался наотрез.

- Ах вы, бедные мои сиротки! - вздыхал он, и это выражение, а он часто пускал его в ход, также возмущало Эдит.

Д'Артез, сделавшись артистом, по тем же причинам оставил себе псевдоним детских лет. Мыслимо ли, чтоб в газетной рецензии написали: "Молодой актер-любовник Эрнст Наземан". Нет, это немыслимо, смеясь, пояснил д'Артез свой псевдоним в каком-то интервью, о чем можно прочесть в упомянутой выше монографии.

И все же мотивы, заставлявшие д'Артеза держаться своего детского псевдонима, не имели столь утилитарного характера, как у Ламбера. Ему важно было создать известную дистанцию между собой и своим семейством хотя бы для того, чтобы оно ему не мешало. А также для того, видимо, чтобы не подвергать свое семейство возможному общественному порицанию.

- Нельзя же навязывать фирме "Наней" столь двусмысленный эксперимент, заявил он.

Эдит сочла нужным подчеркнуть, что отец ее обладал редкостным тактом, однако слова ее побудили Ламбера сделать куда менее деликатное замечание:

- Быть предельно тактичным - единственная возможность не подпускать к себе эту семейку на пушечный выстрел. Только так и можно обезвредить подобную нечисть.

У протоколиста возникают сомнения, как бы подобные, случайно оброненные Ламбером замечания, закрепленные на бумаге, не обрели чрезмерной значимости. Однако разрыв с семьей начался, видимо, еще задолго до того, как оба молодых человека, окончив гимназию, уехали в Берлин поступать в университет. Было это как будто зимой 1930-1931 года. Дату можно, пожалуй, проверить по университетским документам, если их не сожгли. В Берлине друзья даже квартировали вместе, по крайней мере первые два-три года. Не исключено, что Эрнст Наземан нес большую долю расходов по квартирной плате, облегчая молодому Лембке затраты на обучение. Отец того был обер-штудиенрат, вице-директор гимназии. Семья, надо думать, жила в стесненных обстоятельствах и очень экономно. У Лембке были еще брат и сестра, о судьбе которых ничего не известно; быть может, они погибли в войну. Семья Лембке проживала в небольшом обветшалом доме, который мать Людвига, дочь дрезденского лавочника, получила в приданое. Сословные различия между Лембке и Наземанами, если пользоваться этим старомодным понятием, были по тому времени чрезвычайно велики, и семьи, разумеется, знакомства не водили. Сейчас, правда, это производит более чем странное впечатление.