Словно купель, над Долиной,

кутаясь в облака,

озеро грез витает,

вея прохладой, пока,

изнемогая от жажды,

мелеет Эльки-река.

Я знаю холмы-громады,

сонно выгнув хребты,

словно гигантские звери,

глянут из темноты.

Вы -- мои крестные, слышу

я и во сне ваш рык:

не зря вы дарили мне люльку

из жестких камней своих.

И вот на душистый клевер,

садится вокруг меня

родня по крови и духу,

по вечной любви родня,

и мы говорим часами,

слова не пророня.

Так будем же и пребудем,

пока мы в силах продлить,

читая взглядами взгляды,

воспоминаний нить

о преходящем и вечном,

о том, чему имени нет,

чистая каста горцев,

Анд раскаленный цвет,

поющий, когда поется,

молчащий в годину бед.

Плывет предо мной вереница

радостей и невзгод,

терпкая брага юных,

старцев медленный мед,

ярость и вдохновенье,

горечь и пустота

да и сама Долина,

плывет как сон, разлита,

от Пералильо к Уньону,

та же -- и будто не та.

Покой, и водовороты,

и жар, и прохладный бриз -

все ведомо тверди, к которой

тридцать холмов сошлись.

Здесь клан мой -- как на поверке,

принимаю парад,

и те, кого уж не ждали,

тоже сюда спешат,

кто во плоти, кто тенью,

от победы к паденью.

Но с каждой новою встречей

все сумрачней торжество:

слабеет пламенный узел

племени моего.

Речью, жестом, надеждой

хочу воскресить его.

Пусть стол накрыт небогато,

лишь кактуса свежий плод

и карликовую дыню,

что каждый в ладонях мнет,

в обмен на сказки и были

приносит мне мой народ.

Из каждой надломленной ветви

здесь детства сочится ток,

здесь каждый лист меня знает,

и каждый лесной цветок

мысли мои читает,

клонится мне на грудь,

здесь на спутанных травах

так хорошо уснуть.

Но если в самое сердце

детство ударит -- беда:

как бы мне не согнуться,

как бы не разлететься,

точно в бурю скирда?

Не пережить мне детства

коль голова седа.

Пора: ухожу украдкой,

чтобы меня из тьмы

не провожали взглядом

обиженные холмы.

В гору ведет дорога,

свист кнута за спиной,

встал на пути терновник

непроходимой стеной,

кладь моя, крест мой вечный,

как и всегда, со мной.

Перевод Е.Хованович

124. Прощание

И я ухожу по зову,

а прочее все едино -

по зову спешу, по слову,

на дальний свист Господина,

на свет огня неземного,

к лучу -- и близко вершина.

Дитя заслонить собою

когда-то сюда пришла я,

сродниться с тобой судьбою,

Праматерь земля сырая,

льнуть к ветру, горам, прибою,

все три стихии вбирая,

приемля диво любое -

и вот я стою у края.

Тебя к далеким пределам,

дитя индейских селений,

подобно летучим стрелам,

умчат ветра и олени,

и невредимым и целым

пребудешь со мной в разлуке,

с тобой не сравниться белым -

ты зряч, они близоруки.

Ступай легко ли упрямо,

твои -- железо и воздух,

Земля, всеобщая Мама,

лоза в виноградных гроздьях,

и мертвых святая воля,

и камни на тропах козьих.

Пора! -- провожу, как сына.

Тебе -- за выпавшей долей.

А мне -- на зов Господина...

Перевод Н.Ванханен

ПРИМЕЧАНИЯ К СТИХОТВОРЕНИЯМ

(Э.В.Брагинская)

В первое полное собрание стихотворений Габриэлы Мистраль, вышедшее в мадридском издательстве Агилар в 1958 году (как и во все последующие издания), включены ее собственные комментарии, которые она предваряет обращением к читателю. Приводим текст обращения.

"В оправдание этих заметок"

"Альфонсо Рейес{1} создал для нас прецедент, ибо он первый сопроводил собственными комментариями свою книгу.

Мудрый и добросердечный человек, он взял на себя ответственность за всех, кто последует его примеру. Это очень нужное и вполне оправданное начинание. Между правом, которым обладает искушенный критик -- назовем его monsieur Sage{2} -- и тем правом, которое в незапамятные времена присвоил себе дон Палурдо{3}, чтобы судить о вещи, попавшей в их руки, есть еще малая малость права у самого автора на собственное слово. Особо, если автор -- поэт и у него нет никакой возможности вводить свои объяснения в такую призрачную материю, какой является поэзия. monsieur Sage, скорее всего, со мной согласится, а дон Палурдо, само собой, -- нет.

Длинный шлейф примечаний отнюдь не добавит выразительности написанному тексту, будь то проза или стихи. Да и помочь читателю вовсе не значит опекать его. Это как бы возникнуть вдруг на его пути, точно "дуэнде"{4}, пройти с ним вместе несколько шагов и незаметно исчезнуть..."

{1} Альфонсо Рейес (1889--1959) -- мексиканский литературовед, поэт, дипломат. Одна из самых значительных личностей в истории мексиканской культуры. Друг Габриэлы Мистраль.

{2} - мудрец (фр).

{3} - слово, ставшее в Испании нарицательным -- невежда, тупица.

{4} - "дуэнде" -- здесь: невидимка, добрый гном.

"ОТЧАЯНИЕ" Нью-Йорк: Институт Испании, 1922.

Первая и наиболее прославленная книга стихов и прозы Габриэлы Мистраль. В 1921 году один из директоров Института Испании в США, профессор Федерико де Онис выбрал в качестве темы для студенческой конференции творчество Габриэлы Мистраль. Необычайные по выразительной силе стихи поразили всех участников конференции и по их инициативе было принято решение издать сборник стихов чилийской поэтессы. Подготовку издания возглавил сам Федерико де Онис. То, что первая книга вышла в свет после того, как ее автор -- Габриэла Мистраль -- уже завоевала поэтическую славу на континенте, дружеское расположение многих латиноамериканских знаменитостей, -- случай редчайший в истории мировой литературы. Свою первую книгу Мистраль посвятила президенту Чили Педро Агирре Серда (1879-- 1941), своему давнему другу, с которым она познакомилась в городке Лос Андес, где они вместе учительствовали.

Наверное, оригинальное название этой книги следовало бы перевести как "Разорение", "Опустошение", поскольку испанское "Desolacion" имеет несколько значений, и для поэтики Габриэлы Мистраль скорее подходит прямой, а не переносный смысл этого слова, образованного от глагола "desolar" -"опустошать", "разорять", "разрушать". Однако, учитывая утвердившиеся в русской латиноамериканистике традиции, мы решили оставить это название, впервые появившееся в переводах О.Савича в 1957 году и с тех пор сохранившееся как в переизданиях, так и в литературно-критических работах.