– А вам по шее не надают?

– Мне-то за что? Я беспартийный. Это Костя с товарищами. Говорят – лучше не придумаешь.

За столом, выпив вина да водки, вперебой стали рассказывать о школе.

– Я здесь вроде менялы – станки на парты обмениваю, – сказал Успенский.

– Ванька говорит – тебя завучем утвердят, – сказал Костя.

– Что за Ванька? – спросила Мария.

– О, да ты еще ничего не знаешь, – обрадовался Бабосов. – Кто директором нашим будет? А?

– Ну, кто?

– Ванька Козел.

– Леонард Давыдыч? – подхватила Варя.

– Ен самый!

– Боже мой! Да у него не то что диплома, свидетельства нет, – сказала Мария.

– Зато выдвиженец. А сие есть высшая аттестация! – поднял палец кверху Бабосов и, выпучив глаза, гаркнул: – А вы готовы выдвинуть из своей среды рабочих от станка в госаппарат?

Варя засмеялась:

– Коля, ну какие среди нас рабочие от станка?

– Неважно! Главное, чтоб была беспартийная прослойка.

– А химиком знаете кто будет? – спросил Костя. И сам же отвечал: – Самодуровский Ашдвазс.

– И Петька Рыжий с нами!

– И Богомаз!

– И князь Львов-Подтяжкин.

– А физиком кто?

– Из Москвы едет… Какой-то штрафник.

– Ого-го! – заржал Бабосов. – Что стоит в графе против его фамилии? А там стоит: выгнан за пьянку, грубость и… гонку самогона.

– Откуда он изгнан? – спросила Варя.

– Из университета, – ответил Бабосов.

– Из университета за гонку самогона? Чего ты мелешь? – сказала Мария.

– А что, не нравится? – Бабосов опять вытаращил глаза. – Бейте саботаж организованным контролем масс!

– Нет, ты неподражаем, – засмеялась Мария. – А я было уши развесила – что это за самогонщик к вам едет.

– Его общественная физиономия – за четыре года работы не был ни разу на собрании, – кривлялся Бабосов. – Его политическая активность?.. Товарищи, какая может быть активность у протчего элемента? Только паразитическая. Значит, вычистить паразита с рабочего тела нашей науки.

– Извините, на педагогов чистка не объявлена, – сказал в тон ему Костя. – Давайте не искажать генеральную линию.

– Но есть лозунг: проверяй безработных умственного и конторского труда! Стало быть, мы его проверяем по этой линии – он пока еще безработный. Правильно я говорю? – спросил Бабосов.

– Правильно! – гаркнули все хором.

– А теперь выпьем за чистоту наших рядов и неуклонность направления! – произнес торжественно Бабосов.

Все выпили. Костя, тыча вилкой в нарезанные огурцы, сказал, качая головой:

– Ну и брехун ты, Коля.

В дверь без стука вошли два мужика и, увидев за столом женщин, замешкались у порога.

– В чем дело? – поднял голову Бабосов.

– Может быть, мы не ко времени?

– Нет, в самый раз. Проходите, ребята, – сказал Костя, вставая, и представил вошедших: – Это мои активисты: Василий Семиглазов, – указал на черноусого, черноглазого молодца в мятом, сереньком пиджачке, – а это Филя Перевощиков.

Второй был коренаст и насуплен, – густые рыжие волосы росли у него почти от самых бровей. Бабосов встал, поздоровался с ними первым и неожиданно серьезно спросил:

– А вы сдали свои облигации на хранение в сберкассу по призыву сормовских рабочих?

Вошедшие активисты опешили – высокий черноусый молодец извинительно улыбался, а второй, рыжий, сердито засопел и поглядел с вызовом на Герасимова: что это, мол, за катавасия?

– Перестань, Николай! – строго сказал Герасимов. – Садитесь, ребята. И потом, по призыву не сормовских рабочих, а товарища Баумана.

– Виноват. А вообще жалею, что этот патриотический почин сделали не мои земляки-путиловцы.

Активисты сели.

– Так, – сказал Бабосов, глядя на них. – Вы что пьете?

– Что подадут, – ответил Семиглазов и улыбнулся на этот раз заискивающе.

– Я пью только чистое белое, – ответил хмуро Перевощиков.

Бабосов налил им по стопке водки. Те было взяли их в руки.

– Одну минуту! – осадил их Бабосов. – Вы слесари, браковщики, самоходчики?

– Чего? – спросили разом оба.

– Перестань дурачиться, Николай! – сказал Костя.

– Извини, мой друг, я с ними отправляюсь, можно сказать, на боевое задание… Так должен я знать, что за братья по цеху идут со мной?

– Дак мы крестьяне, – ответил Семиглазов.

– Из соседнего села, – подтвердил Перевощиков.

– А-а, тогда выпьем за нерушимый союз!

Мало-помалу все втянулись в эту словесную чехарду, которую неутомимо изобретательно вел Бабосов.

– А мы еще не выпили за решительную перестройку культработы!

– Урра! Пьем за усиление пролетарского ядра!

– Почему только пролетарского? А где ядро крестьянское?

– Товарищи, товарищи! Чего нам считаться? Пьем вообще за ядро. Круглое, свинцовое… Бах!

– И мимо…

– А я пью только в яблочко…

– Под ложечку то есть. Уф! Дых запирает.

В сумерках стали разбирать офицерское обмундирование. А Бабосов произнес вдохновенную речь:

– Друзья и товарищи! Любое политическое мероприятие можно оказенить и низвести до скучной публичной процедуры, где на глазах у массы проводится формальный отчет. Вы же пошли по иному пути: на заседании своего бюро вы решили подойти к вопросу чистки творчески: вы избрали деятельную, смелую и необыкновенно оригинальную подготовку в форме инсценировки антисоветского налета. Этот вдохновенный прием поможет выявить истинное лицо, стойкость и преданность всех коммунистов вашей ячейки. Со своей стороны мы, как приглашенные вами специалисты по ненавистной офицерской касте, приложим все силы и старания к тому, чтобы приблизить эту операцию к неукоснительной реальности. Да не ускользнет от вашего бдительного взора ни один лазутчик или малодушный приспособленец, пролезший обманом в боевые ряды пролетарского авангарда. За дело, товарищи!

Мужчины разобрали обмундирование и вышли в сени переодеваться.

– А что? – сказала Варя возбужденно. – А ведь, ей же богу, неплохо придумано. Решили на бюро… Все свои люди. По крайней мере, откровение будет полное.

Теперь и Марии эта затея стала казаться не такой уж нелепой. Она вспомнила вчерашнюю чистку в Веретье, хамскую Сенечкину демагогию, растерянного председателя колхоза, пристыженных колхозниц в красных сарафанах и подумала: здесь, по крайней мере, если кто и струсит, то узнают только свои. На людях краснеть не придется. Два-три учителя что и увидят – не в счет.

Через несколько минут вернулись в комнату все преображенные до неузнаваемости, все будто выросли на вершок, подтянулись, поздоровели и одновременно вроде старше стали.

– Ой, Костя, какой ты красивый! – ахнула Варя. – Прямо настоящий артист.

– А я? – спросил Бабосов.

– У тебя ворот, как хомут, – ответила Варя. – А ты, Дмитрий Иванович, просто фраер.

– Настоящая контра с бородой и вообще патентованный эксплуататор, – засмеялась Мария.

– Но, но! Полегче на поворотах!

– Ребята, это что ж выходит? Я главный организатор, и в чине всего лишь штабс-капитана? Не выйдет. Дайте мне подполковничьи погоны! – Бабосов потянулся к подоконнику за погонами с большой звездой.

– Сними с них звезды – будешь полковником, – усмехнулся Успенский.

– А мне, пожалуй, усы наклеить надо. Ведь меня все знают, – сказал Костя.

– Вон возьми в коробке, – указал на койку Бабосов. – Хоть бороду наклей.

– Перестань! – остановил его Успенский. – А то тебя в усах не узнают? Ты будешь завербованным белой разведкой, понял?

– Правильно! – подхватил Бабосов и отстегнул у активистов офицерские погоны: – Вы тоже завербованные. Но вам еще рано офицерские погоны, вот вам солдатские, – сунул из коробки им зеленые погоны.

– Погоди, а это что за кожанка? – спросил Костя, поднимая с койки кожаную куртку.

– Комиссарши, – ответил Бабосов. – Кажется, Любки Яровой.

– Дай сюда! – схватил ее Успенский и к столу: – Маша, ну-ка встань!

Мария встала, тот натянул на нее кожанку, застегнул на все пуговицы. Она оказалась впору.