Когда внезапный, как взмах крыльев, распахнулся дымный рассвет, Кащей поднялся, оправил одежду и стряхнул сено.

- Собирайся, - сказал. - Собирайся, Лялька. В Москву едем, домой. А заначку оставим. Не нужна.

- Прямо так? - спросила Лялька.

- Прямо. Собирайся, Лялька, а я рассвет встречу один.

Кащей глядел в ленивую ее, текучую спину и челюсти стискивал. "Не оглянись, - думал. - Ох, не оглянись".

Не оглянулась Лялька. А вернувшись, разгладила на бедрах лежалую плиссированную юбку и спросила:

- Ну что, встретил?

- Встретил, только место у вас лысое да свет скоро. Поманил и растаял. А ты молодец, Лялька.

- Да уж себя помню, не тревожься, Вань. Значит, берешь такую?

Она взмахнула пустыми руками, повернулась, плеснув подолом, и увидела отца.

Кащей отодвинул ее, прошел к Сене и стал у крыльца, следя за лощеным сапогом, пришедшимся супротив подбородка.

- Увожу Ляльку,- сказал. - Увожу, Сеня, а заначку вроде в выкуп оставляю за невесту. Что до отца, так у меня с ним разговор свой, а тебе вешать на покойника не позволю. И к себе не пущу - не лезь.

Обняв Ляльку, шел Кащей к станции, а вслед угрюмо глядел с крыльца Сеня Кролик - вслед чужой юности, чужой, давно изжитой страсти. "То не ветер ветку клонит", - вспомнил Сеня, и брезгливая гримаса растянула его лицо. Он сплюнул и скрылся в доме. То не ветер ветку клонит.

# # #

- Едем, Лялька, - повторял Кащей, - едем. Эх, по тундре, по железной дороге... Едем.

Он придерживал Ляльку у груди и оберегал в вагонной давке, опасаясь хоть на миг выпустить из рук. Только у ворот Песочного дома он остановился и подтолкнул Ляльку в створ чугунных ворот.

- Здесь она, житуха наша. Знакомься, Лялька.

Лялька оробела, спрятала руки за спину и, приоткрыв рот, оглядывала могучие стены.

- Ой, Вань, а этот знаком вроде! - воскликнула Лялька, потянув Кащея к Штырю, почесывающему друг о друга свои диалогические ноги.

- Штырь. От хозяина отчалился, - представил Кащей. - Отдыхает тут теперь. Не замочит ли кого, думаю.

- А чего? - весело сказала Лялька. - Не русский он, что ли? Да в законе поди. Такой замочит.

- Понимает, шалава, - отозвался довольный Штырь.

- Нет, ты знаешь, что мне комэска сказал? - донеслось из каменных недр.

- Кричит кто-то, Вань? - неуверенно произнесла Лялька.

- Михей-придурок. Второй день гуляет. Знакомься, Лялька. Тесная наша житуха, к ней притереться надо. А пока к матери идем.

# # #

- Нет, ты не знаешь...

- Как не знать? Твоя каждый день комэску вспоминал, - ответил Ибрагим, присаживаясь на парапет рядом с Михеем. - Твоя выпить хочет.

- Хочет, - подтвердил Михей. - Моя хочет.

- Ибрагим даст. А твоя посылку будет носить начальнику Пиводелову. Адресат пропала, начальник пропала, мое дело сторона. Моя - старье-берем, моя - водка. Твоя - почтальон.

- Золотой ты человек, - ответил Михей с большим чувством. - Моя твою понимает. Выкладывай свою посылку. Из-под земли начальника выкопаю, а вручу. Такая уж моя должность. Мне комэска так и сказал...

Снова заволокло небо, и мелкий дождь тронул лужи. Небо дышало осенью, а Михей искал дом начальника Пиводелова, считывая обратный адрес с бандероли, которая тяжелела и набухала под дождем. Наконец он нашел дверь с именным ромбиком и добрался до пупочки звонка своим заскорузлым пальцем бывшего механика. Могучим потоком хлынула трель звонка, сливаясь с тонкими, повторяющимися в сочетаниях звуками, которые раздавались в квартире Пиводелова, как в музыкальной табакерке. Целую неделю бывший домоуправ обходил сокровищницу с фарфоровым молоточком, примеряясь к великому деянию.

Когда мозолистый палец начал отказывать, Михей полез в планшет и принялся вновь перечитывать адрес начальника. И тут пакет лопнул. Он лопнул, оставив в руках Михея сто тысяч рублей. Сам дьявол не мог бы нанести столь страшного удара по русскому человеку. Михей разом протрезвел и заметался в стенах лестничного пролета, безуспешно пытаясь запихнуть деньги назад, а потом ринулся вон из дома, но, оказавшись на улице, понял, что бежать некуда. Некуда убежать русскому человеку от ста тысяч. Стиснуты они в дрожащей руке, поясницей прижаты к стене дома, и все прохожие, родные люди, стали в один миг неотступными врагами. Ночь с ее страхами и мглами настигала Михея, но как был он человек непростой, то нашел решение, взбежал к запертой двери начальника и стал ломиться в нее, как в спасение.

# # #

Первый панический удар застал Пиводелова врасплох. Он оказался не готов, растерялся, забегал вдоль стеллажей, не зная, с чего начать крушение, он всхлипывал и кусал губы, не смея нанести самоубийственный удар. Жалкий, как юнец перед ожидающей женщиной, он потерял сердце, но новый властный толчок придал ему сил.

Пиводелов знал, что ждет его за дверью, но не испытывал страха. Деяние жизни еще было в его руках - а что откроется по его совершению, того не ведал ни один смертный. И чем предстанут с обретенной высоты ломящиеся в дверь конвойные, да и заметит ли он их - Пиводелов не думал. Но деяние ждало, а дверь подскакивала в петлях. И Пиводелов ударил. Звук разочаровал его кувшин, попавший под удар, сыро и буднично развалился. Пиводелов озлел и стал бить севрские чашки двора германских императоров, которые разлетались с порочным смехом. Молоток, задев о стеллаж, сломался. Дверь трещала, и неумолчно звенел звонок, но Пиводелов уже не слышал. Беспорядочно хватая фарфоры, он бил их об пол - колокола звонили и было детство, и, розовая изнутри, она ждала, и он падал опять и глубже, и до конца - бам, бам, бам... и так светло, и все ярче - и, уже не удерживая хлещущего из него наслаждения, он слепо смахивал со стеллажей полости сфер, жаждущих раскрыться, и топтал их и, поскользнувшись в фарфоровой чешуе, зарылся в пол, порезав руки и лицо, но миг длился, осыпался блеском и серебряным гулом - он тряс дверцу шкафа - еще и еще, - и порфиру бросила под него ночь, и он подмял ее, и тоща царственно качнулась ваза Лунцюаня и рухнула томительно, как во сне, издав целостный и раскатистый гул, перекрывший сладострастный вопль окровавленного Пиводелова.

Еще не до конца очнувшись, незрячий и неправдоподобно легкий, Пиводелов пошел к двери. Когда он вернулся, прижимая к груди надорванный пакет с деньгами, глаза его были подернуты и слепы. Потом в них отразилось движение двух китайских болванчиков, уцелевших среди изысканных руин. Выведенные из оцепенения идолы равновесия, они кланялись друг другу, и на их нависших животах мандаринов играли пятна света.

Внизу во весь пол лежала чешуйчатая груда черепков, залитая кровью и бликами безумия. Китайские глазури, покрывавшие битый фарфор, подчеркивали очевидное несовершенство пролитой человеческой крови. Болванчики склоняли головы все надменнее и суше, как бы европеизируясь на глазах, и вскоре движение их иссякло, оставив Пиводелова на недоступной человеку вершине совершения. Движение иссякло, и больше уже ничего не было. Ничего не было, ничего...

# # #

Только тень сгинувшего медведя, распятая на поблекших обоях, напоминала о деде - цветущий луг, луг бумажной памяти - и увядший букетик, с которым Авдейка первый раз пошел в школу.

Возле гипсового пионера с барабаном, торчавшего посреди школьного двора и как бы бодро шагавшего прочь, Болонка сказал:

- Всегда так стоять будет.

- За что его? - спросил Авдейка.

В школе было немного веселее, чем на даче, - все свои, и есть все хотели, - но учили по Иришкиному букварю, который Авдейка знал наизусть. Болонка пронюхал, что сидеть лучше всего на последней парте, и выгнал оттуда двух лесгафтовских. Болонка вообще очень быстро освоился в школе, где не знали, что он эвакуашка, и пугал всех Кащеем, а Авдейка скучал, пока учительница не принесла в класс растение кактус, окутанное иголками, как дыханием.

В перерыве все пошли в буфет, где давали бесплатный чай с ломтем хлеба. Когда Авдейка вернулся, кактус был сломан. Верхняя часть его безжизненно свисала, а на сломе набиралась густая прозрачная кровь.