- По местам! - приказала, входя в класс, учительница Анна Ивановна, похожая на внезапно состарившуюся девочку. - Познакомьтесь с вашим вожатым.

Вожатым оказался Сахан. Авдейка смотрел на него и не верил. Анна Ивановна подняла тряпку, брошенную на учительский стол, и увидела свисавший из горшка кактус. Она попыталась приладить сломанный стебель, но обожглась и по-детски затрясла рукой.

- Кто это сделал? - спросила Анна Ивановна.

Класс затих; стал слышен едва уловимый перебор колес на стыках рельс у Белорусского вокзала.

- Жалко кактус, - сказала Анна Ивановна. - У нас в школе и так мало всего. Этот кактус из биологического кабинета, он там один был. Он цветет только раз в пятьдесят лет, и цветы у него красные. Вы могли бы увидеть. Я - нет, а вы бы могли. Кто это сделал?

В трусливой тишине, стоявшей в классе, все отчетливее стучали колеса на стыках. Сахан, оглядывавший поле новой деятельности, узнал Авдейку и подмигнул, как бы говоря: "Знаю, мол, кто сломал, не бойсь, не заложу".

Авдейке сделалось скверно, он поднялся из удушающей тишины и сказал:

- Я сломал кактус.

Стук колес потонул во вздохе облегчения. Класс ожил.

- Я так и знала! - воскликнула Анна Ивановна и продолжала, обращаясь к Сахану: - Это Авдеев. Вы подумайте, он сказал, что в букваре все неправда!

- Не может быть, - едва выговорил Сахан.

- К столу, Авдеев, - приказала Анна Ивановна.

Авдейка подошел, чувствуя растущую, пресекающую дыхание боль в груди, там, куда ударил его ногой Сахан.

- Это не он сломал кактус! - отчаянно крикнул Болонка. - Нас в классе не было!

- Так может сказать о нашем букваре только враг, - продолжала Анна Ивановна. - И нечего его покрывать. Пусть Авдеев сознается, кто научил его так говорить.

Авдейка молча смотрел на кактус. Боль от удара сдавливала грудь, сбивала дыхание.

- Авдеев не достоин вступить в ряды октябрят, - сказала Анна Ивановна. - А теперь не будем терять время. Пусть с ним займется вожатый. Поручаю вам, Александр, выяснить, откуда у Авдеева такие настроения. Поговорите с ним, а потом доложите классу. Справитесь?

- Справлюсь, - ответил вожатый Сахан и ухмыльнулся.

Кровь на сломе кактуса дрогнула и протяжно пролилась. Безотчетным движением Авдейка стиснул кактус. Пушистое дыхание непонятной жизни обожгло руку, но он не заметил боли и кинулся к Сахану, занеся кактус над головой.

Анна Ивановна вскрикнула, рванула Авдейку назад, и он погрузился в темноту.

# # #

Густая и теплая, темнота падала каплями - тук-тук-тук... Авдейка открыл глаза. Упираясь коленом о его кровать, Иришка прибивала к стене календарь.

- Я живой? - заинтересовался Авдейка.

- Не совсем. У тебя голодное измождение. К тебе теперь врач ходит, как к бабусе.

Пришел врач, птицей постучал о грудь, улетел на взметнувшемся халате, и Авдейка стал совсем живой. Он дождался мамы-Машеньки и сказал:

- Я в школу не пойду. Никогда. Там Сахан вожатый, а я там враг.

Руки Машеньки лежали на коленях. Билась и билась резко обозначившаяся на запястьях синяя ветвь. Смутное напоминание о близости с мамой стучалось в Авдейке, он хотел прижаться к ней и расплакаться, но не посмел и приготовился к отпору.

- Не пойду, - повторил Авдейка.

Машенька, как сквозь сумерки, осматривала свой путь от юности, .от начала войны - непрерывный спуск, ступени потерь и усталости. Лицо ее отвердело, покрылось желтым налетом, как гладь бесполезного зеркала. Лишь изредка пробуждалась в нем жизнь - внезапным блуждающим всплеском глаз, - но она спохватывалась и гасила этот всплеск, гнала счастливые призраки, враждебные истинному существованию. Она избегала думать о возможных переменах, страшась выбиться из налаженных усилий, которыми держала жизнь.

Ее смутно раздражало, что Авдейка так быстро растет. Последние месяцы изменили его неузнаваемо. Он вытянулся, стал прозрачнее, а чечевичные глаза его потемнели. Он казался много старше своих лет, ей приходилось делать какое-то усилие, чтобы узнать его. Когда к Глаше попал несусветной цены детский костюм почти мужского покроя, Машенька не устояла, согласилась примерить на Авдейку эту заимствованную взрослость и поразилась ее несбыточности. Авдейка стоял рядом - и его не было. Машенька испугалась и сорвала с него костюм. Она боялась его взрослости и не верила в нее.

- Он бросил школу, - повторяла про себя Машенька, а когда поняла, что не может ничего изменить, то успокоилась и с дремотным любопытством наблюдала, как Авдейка собирался на улицу. Когда дверь за ним затворилась, Машенька преодолела оцепенение и сказала бабусе:

- Школу он бросил, теперь, надо думать, попадет в колонию. Это все дед. И жил-то без году неделю, а мальчика искалечил. Думаю иногда - не мой это сын. Могли же и подменить в роддоме.

"Это ты меняешься, Мария", - вывела в ответ бабуся последними движениями руки.

Но Машенька не разобрала конвульсивных букв на обороте рецепта и отбросила его в сторону. Бабуся проследила, как записка порхнула на пол, и закрыла глаза.

# # #

Последним пониманием, дарованным ей жизнью, был взгляд уходившего Василия Савельевича. Он зашел к ней за ширму уже собранный, с мешком через плечо, и, как всегда, глуповато усмехнулся. Но красные прожилки печали легли в запавших глазах, и глуповатая улыбка исчезла. Взгляды их слились в один, потянулись друг к другу, как уцелевшие языки пламени над черным прогаром.

Ушла жизнь, как огонь через лес, и то, из чего они родились когда-то, распалось в пепел. Но на этот миг вернулась к ним молодость, а с нею и непримиримость. Своей изувеченной душой убийцы Василий Савельевич оценил ее твердость - и не принял, не простил, не простясь ушел. Бабуся слушала грохот его мертвых шагов и думала, что этот русский богатырь вовсе и не жил никогда, а бродил по жизни со свободой животного, не ведающего добра и зла, - и вот ушел теперь за смертью, как за подаянием. Избирает Господь в зрячие, избирает и в слепцы.

# # #

Уткнувшись лицом в сгиб руки и опершись о сточную трубу, Авдейка водил, считая три раза до десяти, а когда крикнул: "Пора не пора, я иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить!" - и обернулся, то не понял, где находится. Внеземная темень обложила двор, небо исчезло, гудела сточная труба, и грохотала полоса сорванной жести. Ребята разбежались, Авдейка оказался один в ином безвременном мире, он шагнул в него, не заметив, миновал страх перехода, - и теперь знал, что страшен только шаг - куда бы он ни вел.

Авдейка видел свой двор, в одно мгновение ставший чужим, и пожарную лестницу, поднимавшуюся в ничто ржавыми ступенями. Перевив руками прутья забора, он смотрел во двор, и сердце его стучало о чугун. А потом тяжелыми каплями упал дождь, небо опросталось и вернулся свет. Сквозь ворота торопливо прошагал летчик Сидрови, и следовавший за ним Болонка зашипел:

- Ну что же ты! Спрашивай про своего папу, пока не поздно.

Авдейка сделал шаг к эмке с щербатым от дождя ветровым стеклом, но остановился, вспомнив папу, утратившего свое глиняное обличье и ставшего всем.

- Нечего спрашивать, я и так знаю.

Эмка умчалась, взметнулись кроны, и с монетной скупостью упали первые крупные листья.

Со двора донесся истошный крик. Зажав ногами каверзного Сопелку, Штырь тщательно развозил его лицо о кирпичную кладку.

- Учить вас надо, - приговаривал Штырь. - Вас еще по темечку тюкали, когда я в хлебных очередях обминался.

Когда Авдейка с Болонкой подбежали к Штырю, Сопелка уже не кричал, не вырывался, а лишь коротко проухивал сквозь кровь. Небольшие Сопелки молча и яростно выдирали брата из ног Штыря. Авдейка налетел и повис на его шее, а Болонка укусил вопросительную ногу. Изуродованного Сопелку выдрали из Штыря и унесли.

Авдейка вернулся домой, где под кроватью лежала бабусина записка на домашних туфлях, которые ей уже не суждено было надеть. "И зачем они здесь?" думала Машенька. Но убрать туфли не решилась. Она боялась бабусиного конца, еще неизвестных тягот, которые он обрушит, предпочитая привычную тяготу ее жизни.