- Волчонком растет, Глаша, смотрит страшно, и глаза темные. Родился голубые были.

- На то и мужик, чтоб волком смотреть. Здоровее вырастет. А что, хорошо с оболтусом сюсюкать? Тьфу! Есть же. Парень - на бабу впору, а мамаша его с ложечки кормит. Что из такого вырастет?

Машенька молчала, мелко покусывала огурец, забывалась в разошедшемся по телу колыбельном тепле водки. Она прикрыла веки, откинулась на подушку, выгнулась, полная сладостной тоски по тяжести, которой остался Авдейка в памяти тела.

- Вот ты какая! - говорила Глаша, любовно осматривая ее. - Завидую тебе, Машенька. И такое добро без дела пропадает! Ты, может, принца какого ждешь? Плюнь, Машенька, одного любить - хуже нет. Не ответит он - я бейся об него, как муха об окошко. Нарожала бы десяток, поди некогда было бы ерундой маяться.

Машенька взглянула на нее и встретила такую простодушную и требовательную зависть к бесполезно пустующей самке, что смутилась и оправила подол.

- Надо Николая попросить путевку для Авдейки. В санаторий детский. Он обещал.

- Этого спекулянта? Что, других мужиков нету? В коридоре возмущенно скрипнули половицы.

- И на что ему санаторий? В школу скоро пойдет, образумится.

Машенька перебрала пластинки, которые подарила Глаше после того, как продала свой патефон, но ничего не выбрала. Водка разморила ее, глаза слипались, и нестройные мысли роились в одурманенной голове. "Жизнь их всегда отнимает, просто в войну - быстрее. Это так, Глаша права. И я - одна. С Дмитрием была связь, а с сыном рвется. Но Дмитрий за отцом рос, вот и не вырос, а Авдейка - за кем? За ним тыла нет, ему себя с детства строить надо. Ровесники его из войны растут, из нищеты и жестокости. Станет Авдейка им чужим - не простят. Пусть уж сам среди них место ищет. Он найдет, да только страшно, каким станет. Не успел родиться - волчонком косится. Они все теперь взрослеют с колыбели. Что же, так и выходит, как у волков? Выкормила - и все, чужой?"

- Глаша, я у тебя останусь, - сказала Машенька, не разжимая век.

- Ложись, - ответила Глаша. - Ночь на дворе.

# # #

Лиловая ночь стояла над городом. Дед сидел у раскрытого окна - один на один с нею, - угадывая невнятный и беспрерывный труд звезд. Надоедливо поскрипывали паркетины в коридоре, сбивали с мыслей. Дед рывком открыл дверь, и в желтой полосе света из Глашиной комнаты увидел топчущегося Колю-электрика.

- Любуешься, вошь? - спросил дед. - Еще раз возле невестки увижу - нутро выдавлю, понял?

Дед схватил электрика и показал, как он собирается это сделать, а потом отнес бесчувственное тело на плюшевый диван, помахал над ним газеткой и сказал открывшемуся глазу:

- Я тебе не нянька.

После этого он вернулся в комнату, где Авдейка спросил его:

- Дед, а что, дядя Коля тоже кукиш?

- Кукиш, кукиш, спи.

- Посиди со мной, - попросил Авдейка.

Дед присел, откашлялся в кулак и сказал:

- Ты тут, я гляжу, еще много чего насмотришься, покуда вырастешь. Так чтоб не сбиться тебе, расскажу одну байку. Пусть она тебе как ориентир на местности служит. Слыхал про ориентир?

- Слыхал.

- Так вот, рассудил я тут на безделье, что байка-то ложь, да ей человек стоит. Слышал я ее от своего деда, а тот - от своего, и как далеко тянется не скажу. Но важно, что помнили, передавали. Вот и ты помни.

Жил некий Авдей, мужик податный, крепостной, от которого фамилия наша ведется. Был он кучер, и мастер великий. Лошадь она и теперь лошадь, а в те годы без нее - никуда. И были у этого Авдея руки небывалые, за что славился он на весь уезд. Служил он у богатого князя-воеводы, служил верно, а тот к старости с ума съезжать начал, скуп и зол стал до страсти. Лошадей не кормил, они и пали. И стало Авдею невмоготу без дела. Пошел к князю-воеводе, лбом бил - хоть продай меня куда, а все при деле буду. Тот ногами застучал: "В яму посажу!" И засадил. Ну, сидит Авдей в яме, вдруг человек чужой к нему подходит, веселый да легкий. "Сидишь?" - говорит. "Сижу". - "А ну, держи веревку!" Взял Авдей веревку да вылез. В яме-то сидел законным, а вылез беглым. Понимай. Барин в карету его сажает - шестерик цугом - и гайда подальше. В город везет, в управу. Сует там деньги кому надо, и за те деньги записывают Авдея не Авдеем, а Петром, сыном Петра, вольного мещанского звания. Подает ему барин бумагу и говорит: "Вот тебе вольная, одного прошу - служи у меня, покуда жив".

Ну, служит Авдей, теперь Петр, человек вольный, кони у него добрые, сапожки опойковые, барин ласковый, живет - что тебе сыр в масле. Только одночас случилась у молодого барина нужда ехать в тот уезд, где Авдей у воеводы служил и в яме сидел. Он уж и думать про то забыл, а какой-то холоп возьми да признай его, побежал к воеводе, кричит: "Авдей, кучер беглый, возле управы стоит!" Ну, воевода кликнул людей, заложили повозки, сам сел, кто верхами - и за Авдеем. Тот коней кормил - издаля увидел пыль, почуял - не к добру. На козлы и - выручай, родные.

Поначалу легко ушел, да не скрыться нище - степь кругом, а те на хвосте сидят, не спускают. До темна далеко. Ну, покружит Авдей, уйдет с глаз - а тут, глади, и наткнутся на него новые - снова скачи. А воевода все села вокруг поднял, деньги сулит тому, кто словит, - и гонит теперь за Авдеем уже вся округа, и не стать уже, лошадям не передохнуть. Обкладывают Авдея со всех сторон, навпересем норовят, а все не перехватят. Темнеть стало, а за Авдеем лишь степь светится. Тут и ловцов кони подзаморились - бросили за Авдеем гоняться, пустое дело. Подъехал он кругом к управе, ще барин его остановился, едва с облучка слез, ноли не гнутся. Лошадям поклониться хотел - упал в копыта. Лежит - а на него с коней пена падает. Встал, тряпочку-затычку колокольную вытащил, вытер коней и плачет - загнал упряжь, уж не бегать им бале.

Тут барин подходит, тоже плачет - жаль коней-то, и вдруг, как снег на голову, - воевода. Без людей, ненароком приехал - встретить не чаял. Буравит глазом в сумлений и спрашивает: "Ты Авдей, кучер беглый, мой холоп?" А молодой барин отвечает: "Никак нет, это Петр, Петра сын, вольный человек, у меня служит". И бумаги воеводе подсовывает. Тот бумаги посмотрел, вернул и говорит: "А почто убегал?" "Так вы кого хошь напугаете, - барин отвечает и смеется. - Я б и сам побежал от такой погони, не то что Петр".

Махнул воевода рукой, поворотил было коня, как вдруг Авдей барина рукой отстраняет и говорит громко, на весь люд, что тут столпился: "Хоть и воевода ты, а дурак! Кто бы другой от такой погони ушел, как не я, Авдей? Это руками надо взять. Нет других рук, чтобы такую скачку выдержали. Авдей я, Авдея сын. Бери, сажай на кол".

Дед вздохнул и затих.

- И посадили? - спросил Авдейка сквозь сон.

- Не знаю. Не в том суть, сажают человека на кол или сам мрет. Важно, что сильнее смерти в нем человек. Понял?

- Понял, - ответил Авдейка. - Только как же они все могли жить, если все умерли?

Дед крякнул и махнул рукой.

- Ладно уж. Не забудь только.

- Не забуду.

- И помни, имя твое от него ведется. Ты еще не родился, а уж я наказал.

- А как же ты знал, что это я буду?

- Ладно, спи, - сказал дед и отошел, встал у окна - пустынный, как сама ночь, погруженный в шорох размышлений.

# # #

Авдейка засыпал. Очнулись заколдованные лошадки из папье-маше, брошенные на свалку. Он вскочил в нарисованное седло и помчался на фронт. Дробно стучали о дорогу арматурные прутья, унося Авдейку в пространство сна. Он летел с обнаженной саблей, разбрасывая фашистские танки, пушки и бронемашины, как победоносный всадник на открытке сорок первого года.

# # #

Машеньке снились волки, и утром она спросила Глашу, к чему бы это.

- Выть будешь, - ответила Глаша и побежала на работу.

Дед сидел с мундиром на коленях. Он драил пуговицы, пытался затереть ногтем подтеки крови на обшлаге и вспоминал село под Воронежем, где готовился к смотру дивизий. В те дни он внезапным ударом захватил деникинский арсенал и сколотил из окрестных мужичков три пехотные дивизии, тут же пустив их в дело. Мужички дрались довольно коряво, но терпеливо, а когда фронт стабилизировался и дивизии ввели в регулярные части, надумали деда двинуть в командармы. С тех пор дед в мыслях почитал себя командармом, хотя армию так никогда и не получил. Вместо того он угодил под трибунал за самовольный рейд по деникинским флангам. И четверть века спустя занималось сердце от памяти о том, как просвистела его конная, срезая растянутые фланги. Со славой прошла, да виновной вышла. Трибунал был милостив, заслуг не забыл, только снизил деда в звании и отпустил с миром. Дед получил эскадрон на Южном фронте, а скоро и новую дивизию, но обиды за клинковый свой рейд не простил. Кончив войну, он добился отставки и был направлен в Среднюю Азию на партийную работу. Нарком, дававший ему инструкции, пошутил напоследок: "Горячий ты человек, Авдеев, тебе там самое место". Сам-то нарком, судя по его дальнейшей судьбе, совсем холодный был человек. С легкой его руки грелся дед под азиатским солнцем, пока не был неожиданно вызван в Москву на подмену вырезанным парткадрам - калифом на час.