— Ты, ТЫ упрекаешь меня в той смерти? А я просто не остановил ее. Не вмешался, да. Я ее слишком уважал. А тут я должен помочь. Улавливаешь разницу?

— Не-а. Когда речь идет о друзьях, этой разницы не существует.

Какой все же он демагог. Нет, я таким не был!

— Ты что же хочешь этим сказать? — все-таки взвился я. — Что отказываясь убить Юльку, я признаю свою вину в смерти Светки? Так?

— Я??? Сказать??? Да я вообще нем, как рыба! Просто хотелось понять…

— Что тебе еще не понятно?

— Уж ты-то знаешь, что я готов был сделать для Юльки все. Абсолютно все. А ты — практически ничего. Вот я и не пойму — как так получилось.

Вирус времени. Что-то убил, от чего-то привил. Синдром загнанного в бутылку джина — сначала готов сделать все для того, кто выдернет пробку, а по прошествии времени — только убить.

— Зато… — только и успел произнести я, как он прервал:

— Ну ты и скотина!

— Какого черта! — совершенно уже озверел я.

— Ну, ты же собирался сказать, что зато теперь она готова сделать для тебя куда больше, чем в свое время для меня!

Юлька вдруг стиснула мне плечо:

— Если ты не можешь ни остаться со мной, ни убить меня просто так… Может, тебе будет легче, если ты потом убьешь и себя?

А вот это уже вызов.

Мальчик показал мне средний палец и беззучно спрыгнул в воду.

Почему мы так держимся за жизнь, в которой все происходит задом-наперед? Да потому, что мы привыкаем жить. От привычек трудно отказаться. Человеку свойственно любить свои привычки, даже если они слабости. Мы прощаем себе желание жить так же, как прощаем сигарету, лишнюю кружку пива, кегельбан по четвергам, непочищенную обувь и ковыряние в носу. Мы снисходительны даже если считаем происходящую вокруг жизнь недостойной нашего присутствия. Да что там, даже если знаем, что с нами происходит то, что недостойно жизни. Пообтерлись, поистрепались и отклонились от предназначения. Существование ради существования. Презирать себя не так остро помогает лишь ирония, да причастность к толпе подсаженных на жизнь. И тогда мы начинаем верить, что нам не дано фундаментальное право. Право на вычеркивание. Не нам решать? А кому? И что мне Бог, в которого я почти и не верю? А вот просьба друга…

Светка, легким знобящим ветерком, ласково подула мне в ухо.

Волны шлепали в бок гондолы, и я довольно долго вслушивался в эти звуки и никак не мог сосредоточиться на главном. Просьба друга? Да ладно. Вот вызов женщины… Вызов женщины, с которой ты жил и будешь жить в измучившем режиме внутреннего диалога…

— Как именно ты хочешь быть убитой?

— На твой вкус.

— У меня нет к этому вкуса.

— Неважно. Я не привередлива.

Мне проще всего дать автоматную очередь с максимальной дистанции. Другого опыта убийства у меня просто нет. Да и приобретать не хочется. ПИПы, если верить нашим газетам, разбираются с неверными подругами именно короткими очередями.

— Тогда давай играть по правилам, — сказала Юлька. — Мы в Венеции. Отравить меня тебе нечем. Заколоть тоже. Придется тебе, Саша, стать венецианским мавром. Задуши меня.

— А я? — потерянно сказал я.

Юлька придвинулась близко-близко и потянулась ко мне, как для поцелуя.

— Женщина с кривыми ногами не захочет, чтобы ее четвертовали… пробормотал я.

— Ты это к чему?

— А то ты не знаешь. Что у тебя красивая шея. Я специально искал женщин с красивыми шеями…

Она хмыкнула. Я тоже хмыкнул:

— Ну да, искал, как дурак, с красивыми мытыми шеями. Но такой как у тебя, так и не нашел.

Она прикрыла глаза и прошептала:

— Ну души же, любимый. Сейчас. Я хочу, чтобы это произошло сейчас…

Ну она права, конечно. Почему смерть должна быть серьезным трагичным действием? Трагикомедия гораздо больше подходит герою нашего времени. То есть, герою и героине. Я осторожно обхватил ладонями ее горло и сдавил.

Она прикрыла глаза и слегка улыбнулась, словно готовясь придать посмертной маске нужное выражение.

— Сильнее! — прошептала, а не прохрипела она.

Кажется, я сдавил сильнее. Я все время словно бы наблюдал за происходящим со стороны и мне было совершенно понятно, что это не мог быть я, просто что-то дрогнуло в пространстве и слои наложились друг на друга, и заклинило пленку в фотоаппарате реальности, поэтому мгновения общелкивают одно и то же зависшее вне времени место, которым к несчастью оказалась эта наша гондола со все еще живой Юлькой и неловким человеком, убийцей.

Кадры слиплись в один сгусток. И только всевидящий внутренний наблюдатель за самим собой, жмурясь от вспышек пульса, протоколировал:

Чуть прикушенная губа.

Приоткрытый рот.

Еще не хриплый шепот: «Да, да, сильнее».

Сильная и частая пульсация артерии.

Хрип.

Соскользнувший кожаный плащ.

Дребезжащая белизна тела, расчлененного чернотой белья.

Еще живая ее тяжесть.

Нарастающее во мне вожделение.

Страх от него.

Страх вообще.

Мистическая красота происходящего.

Бесстыдно разъезжающиеся ноги.

Живые еще глаза.

Та самая родинка.

Абсолютный ужас.

Похоть.

Я этого не хотел, не хотел! Но как я хотел, хотел! Так сильно, абсолютно и животно, что последние минуты ее жизни казались мне лишними, они мешали обладать. Они могли обернуться насмешкой над моим вожделением. Я жадно ждал когда все кончится, когда уже будет можно, когда я останусь наедине с ее телом, телом, телом!

Фотопленка порвалась. Распад моего сознания вдруг обернулся каким-то термоядерным синтезом. Это был не я! Это не мог быть я! Это была не моя бездна! Мне нельзя было оставаться с этим трупом. В брачном гробу гондолы. Я схватил ее и выкинул за борт. Мне показалось, что она улыбалась.

Я упал на дно лодки. Я бил в него всем, чем мог. Я не боялся смерти, но мне надо было до нее дожить.

Снизу, из глубины, что-то кричала Светка, или уже Юлька, или семнадцатилетний соперник благодарил за подарок. Пора было подумать о себе как сделать это быстро и не мучительно. Тут я понял, что если недодушил Юльку, то у нее — как раз долго и мучительно. Заставил себя подняться и заглянуть за борт.

Она, как русалка, плескалась в лунном свете. Фашла! Мне было так стыдно перед ней. Я схватил весло и попытался размозжить ей голову, но весло было слишком длинное, а она была слишком близко и рефлекторно уворачивалась. Бутафорский город со слишком длинными веслами и мечами не давал мне нанести сoup de grace. Юлька уже не была русалкой, а барахталась в воде и визжала, как морская свинка, брошенная в аквариум. У нее включился инстинкт самосохранения, и мне не было прощения. Это я, вместо вымоленной красивой смерти, устроил ей забой скота.

— Потерпи, Юлька! — кричал я. — Это блядское весло! Сейчас!

— Не! — булькала она. — Надо! Са…ша!!!

Урод! Боже, какой я урод! Я ей все испортил! Я ее измучил!

— Я помню, я выполню! — надрывался я. — Я не забыл — «Made without compromise»! Не бойся!

Она пару раз уже было захлебнулась, но потом поднырнула под гондолу. Пока я перетаскивал весло на ту сторону, я понял — оно должно быть не дубинкой, а копьем. Я поднял весло над головой, как гарпун. Я знал, что ударю правильно.

Она вынырнула гораздо дальше, чем я ожидал. И я заколебался — стоит ли кидать весло, не промахнусь ли? Тут она заорала:

— Ебаный козел!!! Ты что, всерьез???

Как???

Я опустил руки, весло юркнуло в воду, я сам сел на борт, как на забор, не зная с какой стороны мое место.

— Все?! Успокоился?!

— Да, — наконец вежливо сказал я. — Ага. Подплывай, а то простудишься.

Чувствовать себя пластмассовыми наручниками из секс-шопа было еще противнее, чем палачом, но зато как-то спокойнее.

Я втащил Юльку в гондолу. Ее трясло. Я растер ее. Она молча косилась на меня, как ведьма на священника.

— Очень жалко, — сказал я, — что не осталось виски.

Тут она и вскинулась:

— Ты!!! Ты хотел меня убить!!! За измену? Не простил? Затаился?