Клавдия потупила взор. В глазах слезы. Стыдно, значит, стало от слов бывалого солдата - инвалида, мужниного дружка-фронтовика. Оба на Ленинградском фронте воевали. Только тяжелое ранение раньше времени заставило солдата вернуться домой. И как будто дело стало клониться к тому, что скажут сейчас люди свое последнее слово, решат, когда везти мясо, откуда тронется в Хвойную обоз, благо ездовыми вызвались быть подростки. Они хоть сейчас в ночь готовы ехать...

Но человек есть человек. Он, бывает, уже и умом и сердцем все осознал, все решил, а его так и подмывает еще разок при всем честном народе о своих бедах сказать. Надо терпения набраться, выслушать, посочувствовать, конечно, в чем-то помочь. Человек душой успокоится, скажет свое "за" и не будет жалеть, что отнял от себя для других своим потом заработанное и нажитое.

...Снова после солдатской реплики заверховодила на сходе Клавдия Богданова. Пошла по второму разу плакаться о своих бедах, о горькой доле женской. Здесь-то выдержка и изменила райкомовскому товарищу.

- Ну, что ты, Богданова, как попка заладила свое. Сказала раз, и хватит.

- Ах, я попка... Дура, выходит, набитая! - изменившись в лице, выкрикнула Клавдия. Глаза ее сузились. И такое выговорила женщине из райкома, что той едва дурно не сделалось. Теперь уже вряд ли кто смог бы остановить женщину. Взмахнула рукой, как бы подхлестывая себя:

- К нам пришла за мясом. Да еще обзывает... А ну, бабоньки, расходись по домам.

Поддавшись напору хозяйки дома, люди стали подниматься с мест и выходить на улицу. Собрание было сорвано.

Три дня понадобилось Насте Давыдовой и председателю сельсовета, чтобы исправить ошибку. Обошли дворы и снова собрали сход - опять же в доме Богдановой. Клавдия выступила первой. Оборвала речь на полуслове. Выдохнула:

- Мне ленинградцам ничего не жалко... Я ведь про что говорила? Наболело - вот и сказала. А мне в лицо такое!.. Обождите, я сейчас.

Выбежала из комнаты. Через минуту вернулась, привела овцу.

- Вот, пожалуйста... пусть отвезут на самолете питерским. Разве я не понимаю. Развве жалко, когда люди от голода помирают. Я и еще кое-что дам.

И тут началось... Никакими словами не передашь душевного подъема людей. На другой день к санному обозу у деревни Дорохово, где назначили пункт сбора, присоединилась большая группа скуратовских крестьян. На головных санях восседал пожилой колхозник-инвалид, что пристыдил тогда на первом сходе Богданову. Замыкала обоз Клавдия Богданова. Ехала она в добротной и нарядной овчинной шубе, в новых валенках. Очень хотелось ей доказать всем, что совсем не такая она, как кое-кто подумал о ней на сходе. Как и другие, от чужой беды не отмахнется. Вон сколько добрых людей из ее родного села торопятся к самолетам в Хвойную. Она тоже нагрузила полные сани. Нашла чем поделиться с ленинградцами.

Как предсказывала Елизавета Михайловна Вятских - дело оказалось поправимым. Ну, а заведующей отделом пропаганды собрание в Скуратове послужило уроком на всю жизнь.

Вот такая история приключилась в ноябре сорок первого в деревне Скуратове Дороховского сельсовета Мошенского района. От Анастасии Михайловны Давыдовой мы узнали и какое горе пережила в военные годы Клавдия Богданова. На Ленинградском фронте погибли ее муж и оба сына.

Много воды утекло с того времени. Но тот приезд в Мошенское запомнился Таирову в мельчайших подробностях. С большой теплотой вспоминал он Елизавету Михайловну Вятских - первого секретаря Мошенского райкома партии. Где только не приходилось Таирову видеть эту женщину - человека редкого обаяния и благородства - в сельсоветах, на сельских сходах, в поле на крестьянских работах. И где бы она ни появлялась в своем скромном темно-синем костюме и кирзовых сапогах, ее тут же окружали сельчане. Как с матерью, делились с ней радостями и горестями, говорили о самом сокровенном. Елизавета Михайловна любила людей и учила искусству человеческого общения своих сослуживцев.

Жизнь Елизаветы Михайловны была нелегкой. В гражданскую войну она ушла на фронт, воевала, слыла среди красноармейцев хорошим оратором. Потом - тиф, осложнения, "несколько операций. Потеряла в Отечественную мужа, военного врача. Он погиб под Тихвином в ноябре сорок первого года. Перенеся такое горе, Елизавета Михайловна не пала духом, нашла в себе силы утешать людей, помогать им, жить их интересами. Ее выступления на сельских сходах неизменно находили отклик в сердцах людей, будили в них доброту и сострадание к ленинградцам, которые стойко переносили невзгоды, работая на нужды фронта, презирая голод и смерть.

В тот ноябрьский вечер, провожая Таирова на сельское собрание, Елизавета Михайловна пожелала ему удачи:

- Можете быть уверены, мошенские колхозники сделают для Ленинграда все, что смогут.

- И все-таки тревожно на душе, - признался Таиров. - Особенно беспокоюсь за хуторян...

- Думаете, я не волнуюсь?.. Еще как волнуюсь. Волнуюсь, но знаю: люди у нас добросердечные.

Времени было в обрез. Е. М. Вятских собралась ехать в Устреку. На сельские сходы спешили секретарь райкома Н. А. Калинин, председатель райисполкома С. Н. Никитин.

...Сельские сходы. От них теперь во многом зависело, сколько продуктов удастся в эти дни подвезти к аэродромам, переправить в Ленинград.

...В конторке Мошенского сельсовета негде было повернуться. Огляделся Таиров - молодых раз-два и обчелся. Мужчины - одни "белобилетники", да и тех по пальцам можно пересчитать. Всех, кто мог держать в руках оружие, война сняла с насиженных мест еще летом. И те рослые, кряжистые мошенские колхозники, что верховодили в мирные дни на шумных многолюдных ярмарках, воевали сейчас где-то на бескрайних просторах России. А кто-то из них уже сложил голову в боях и никогда не вернется в родные места. Сколько похоронок пришло в село, сколько сирот прибавилось в эти осенние дни! Редко какой дом обошла беда.

- Вдоль стены небольшими группами расположились подростки, без которых обычно ни один сход не обходился, - рассказывает М. А. Таиров. - На вид пятнадцатилетние парнишки. Какие только работы не приходилось им выполнять и скот пасти, и за лошадьми досматривать, дрова заготовлять на зиму для скотных дворов. И по дому дел хватало - за отцов и старших братьев оставались. Каждый чувствовал себя хозяином в своем дворе. И на сход они пришли не любопытства ради, а послушать, что скажет ответственный товарищ из Ленинграда. А если задумают обоз снаряжать в Хвойную, то на них могут рассчитывать.

Поближе к столу уселись на деревянных скамейках отцы и деды фронтовиков. Волновался я, как мальчишка.

Пока люди усаживались, переговаривались в ожидании начала собрания, я мысленно повторял слова, с которыми хотел обратиться к собравшимся. Вгляделся при тусклом свете керосиновой лампы в лица людей, вдруг приумолкших, насторожившихся пожилых мужчин, женщин, подростков. Председатель сельсовета рукой дал понять, что собранно начинается, пора кончать разговорчики.

Перед глазами вдруг поплыла картина, увиденная на Комендантском аэродроме. Беспомощные раненые бойцы, которых на носилках переносили из санитарной машины в транспортные самолеты. Отрешенные лица женщин без возраста: голод, болезни, холод превратили за каких-то два-три месяца красивых, полных жизни ленинградок в старух. Глаза ленинградских ребятишек, смотреть в которые не было сил: казалось, они вместили неизмеримую тяжесть страдания огромного города. Сердце переворачивалось при виде этих не по-детски серьезных и печальных глаз.

Я снова огляделся, пристально всматриваясь в лица сельчан, будто шкал среди собравшихся знакомых по довоенным временам. Не дождавшись, пока председатель сельсовета, грузный мужчина в шинели, встанет на своих костылях из-за стола, чтобы предоставить мне слово, заговорил, нарушив напряженную тишину.

Сами собой пришли нужные слова. Представившись как уполномоченный Военного совета Ленинградского фронта по воздушным перевозкам, я говорил о том, что видел на аэродромах, улицах, в домах блокадного Ленинграда. Говорил о беде, постигшей население и защитников города.