Прокурор сослался на одно показание свидетельницы, которая говорила, что будто бы на всей Лукьяновке говорили, что Чеберякова продала Андрюшу жидам. Если бы Лукьяновка это действительно говорила, если бы там верили, что Бейлис виновен в убийстве, то тогда, когда мы были на заводе Зайцева, пришлось бы ротой солдат защищать Бейлиса против толпы! Нет, это объяснение этого молчания страхом никуда не годится, ему поверить нельзя. Если бы дело было так, как говорит Чеберякова, камни на Лукьяновке возопияли бы. Эта главная улика, {65} это показание очевидцев есть ложь, и мы знаем, кто ее выдумал и зачем ее выдумали. Ее нужно отбросить, но тогда что же останется? Кроме этого есть еще только одно: оговор Казаченко, то письмо, которое было ему доверено и которое он выдал. И те самые, кто так негодует на вероломство Махалина и Караева, совсем иначе говорят о Казаченко. Но, однако, что же все-таки дала эта улика? Вот Бейлис пишет письмо, пишет жене, посылает с верным человеком, которому можно верить, как ему самому. Казалось бы, в таком письме так легко проболтаться, так легко хоть чем-нибудь выдать себя. И что же? Ничего подобного, ничего подозрительного в письме не находят. Именно такое письмо и мог написать человек невиновный, который не знает, за что его держат, кто его оговаривает. И он поручает жене - узнай, кто ложно на меня показал.

Он волнуется, что за него не хлопочут; ведь не может быть, чтоб при желании нельзя было раскрыть любой клеветы, и он просит: пойди к Дубовику, попроси его похлопотать, пусть доказывает, что я невиновен. Он об этом пишет жене, он просит ее его не забывать, хлопотать, просить, разузнавать, просить о том, что так понятно. Он просит и помочь деньгами Казаченко. Что же удивительного? Казаченко передает его письма, он ему помогает, он оказал ему эту услугу; долг платежом красен, и за услугу можно платить. Он заслужил благодарность. И вот видя, что письма, которые достал Казаченко, ничего не дают, что он зря хлопотал, зря предавал Бейлиса, Казаченко их дополняет словесным рассказом. Бейлис, видите ли, просил его о маленькой услуге, - отравить двух свидетелей - Шаховского и Наконечного. Но, конечно, самим {66} обвинителям было неловко на олово верить таким показаниям; сказать можно все, а что такое сделал Казаченко, чем доказал свою добросовестность, чтобы мы стали верить ему на слово? Разве эта его роль вероломного друга относительно Бейлиса такова, чтобы доверять полному его беспристрастию? И вот гражданский истец с большим искусством и находчивостью старается доказать, что Казаченко не выдумал. Откуда, как не от Бейлиса, рассуждает он, мог он узнать фамилии опасных свидетелей? Ну, во-первых, это не доказательство. Казаченко, который был приставлен шпионом за Бейлисом, который постоянно делал о нем сообщения хотя бы Иванову, имел тысячи способов и помимо Бейлиса узнать, какие улики выставлены против него. А во-вторых, разве эти свидетели действительно опасны для Бейлиса? Разве не видно, что Казаченко, по пословице: "слышал звон, да не знает откуда".

Шаховской - свидетель, опасный не для Бейлиса, а для Чеберяковой: он первый вывел на свежую воду роль Жени Чеберякова, а о Бейлисе он сам не знает ни слова. А Наконечный? Вы сами его слышали, - чем он опасен для Бейлиса? Но Замысловский делает здесь шаг настолько ловкий, что он привел в восхищение г. Шмакова. По его догадке оказывается, что свидетель Наконечный опасен тем, что у него есть дочь Дуня, которая многое знает. Но ведь если это так, то травить надо было Дуню, а не ее отца. Напротив того, отец ее был бы необходим для Бейлиса, чтобы хотя через него держать Дуню на привязи. Умрет отец, под чье же влияние она попадет, как к ней добраться? Итак, откуда же видно, что Казаченко правду сказал, что это неправдоподобное показание его не неумная выдумка? А ведь кроме этого улик больше нет, это последняя.

Это все, почему Бейлиса держат, почему требуют его {67} осуждения. Трудно этому верить, но это все-таки так.

Больше нет ничего; Чеберякова и Казаченко - вот единственные столпы обвинения. И понимая, что этого все-таки мало, что судейская совесть так не осуждает, в дело напускают туману; в тумане, в темноте, все кажется страшнее и больше. Стараются вам внушить, что в этом деле все странно, все загадочно, все какие-то таинственные совпадения. И торжественно спрашивают, не слишком ли много здесь непонятного? Хотят этим заставить думать, что в самом деле какая-то таинственная рука что-то здесь мастерила. Это очень ловкий прием и делает честь изобретательности обвинителей. Но посмотрим все-таки проще, что особенно удивительного и непонятного в тех совпадениях, в тех случайностях, которые они отмечают. Вот г. Замысловский не может понять, как может быть такое удивительное совпадение, что Шнеерсон в самый день убийства выписался с завода Зайцева? Это не спроста, говорит он; совершилось убийство, и в тот же день и он отсюда бежал. Подозрительно, непонятно! Но вот уже второй истец, г. Шмаков, его поправляет: оказывается Замысловский ошибся; Шнеерсон не выписался, а прописался, не уехал, а поселился. Но, говорит Шмаков, это-то и подозрительно! Самый день убийства, и как раз Шнеерсон здесь поселяется. И опять тот же возглас: подозрительно, непонятно! Вы видите, как трудно им угодить. И приехал - улика, и уехал- улика. И прописался - плохо и отписался - плохо. И гг. гражданские истцы не желают сообразить простой вещи, что если бы на 12 марта было задумано убийство на заводе Зайцева, и Шнеерсон был прикосновенен к убийству, то уж наверное можно сказать, что в этот день он своего присутствия на заводе в полиции не отмечал бы. И если это произошло, то это, {68} само по себе, лучшее доказательство, что Шнеерсон и завод Зайцева тут не при чем, что это действительно простое и безвредное совпадение. Но вот еще совпадение: был приятель у Андрюши Ющинского, рабочий токарь Арендарь, у которого он часто бывал; на той же квартире жил старик Тартаковский. Арендарь говорит, что Тартаковский очень любил Ющинского, который к нему часто ходил. После смерти Ющинского Тартаковский загрустил и затем через некоторое время умер, подавившись костью во время еды. И опять здесь обвинители пожимают плечами, и говорят: не спроста.

Что же тут непонятного, если старый еврей, старый человек, полюбил этого мальчика, который к нему часто ходил и огорчился, когда узнал, что этот мальчик зверски убит? И огорчился еще больше, затосковал еще глубже, когда узнал, что из-за этого милого мальчика винят все еврейство в употреблении человеческой крови?

Чего не понимают здесь обвинители, что их удивляет, что этот старый человек, у которого никаких привязанностей в жизни не было, кроме Андрюши, что он не остался спокоен и равнодушен, что он глубоко его пожалел? Или смущает их смерть Тартаковского? Но как он умер: подавился костью? И для убийства и для самоубийства этот способ негоден. Можно повеситься, утопиться, но неужели можно убить себя, подавившись костью нарочно? Эта смерть, сама по себе, убедительное доказательство, что она не умышленная, а случайная, естественная. Но обвинители не желают этого видеть, и не зная, какие выводы сделать из этой смерти, ограничиваются тем, что пожимают плечами: подозрительно, непонятно! И так обвиняют здесь на суде! Но вот еще случайность: {69} У Чеберяковой были собаки, однажды они залаяли на евреев, а после этого собаки издохли. Больше ничего. Но обвинители и собак не могут оставить в покое. Им и это кажется подозрительным. Но пусть же они скажут яснее, что они думают? Что это месть всемирного кагала, что собаки подвергнуты смертной казни, за то, что лаяли на евреев? Какое отношение имеет это не только к виновности Бейлиса, но вообще к убийству Ющинского? А об этом все-таки говорится, этим что-то внушается. Говорят дальше, разве спроста на заводе построили молельню в обход закона? Да, действительно, здесь строили молельню и действительно в обход закона. Но ведь строители объяснили достаточно ясно, зачем они это сделали. Они вам сказали, и это прокурор оспаривать и не пытается, что если бы просить разрешения на постройку молельни, то его пришлось бы ждать так много времени, что это задержало бы стройку. Вот они и решили сначала все построить под видом столовой, а уже потом просить разрешения. Дурно ли это? Я право не знаю, почему это дурно, когда все равно без разрешения молельня бы не открылась, но я хорошо знаю, что это очень понятно и очень естественно. Но если это дурно, то карайте за это, штрафуйте, сажайте под арест за попытку обходить закон, но видеть в этом одно из доказательств убийства Ющинского все-таки, поистине, странно. На заводе Зайцева случился пожар, сгорела конюшня, и, конечно, обвинители такого случая не могли пропустить, чтобы в этом тоже сейчас не увидеть подозрительного. Очевидно подожгли и очевидно ради Ющинского. Казалось бы, что тут общего? Ведь убили Андрюшу в печке на открытом воздухе, а не в конюшне; так ведь они думают {70} сами. Но раз конюшня сгорала, можно и переменить место убийства: значит там и убили. Прокурор с большой решительностью перенес убийство в конюшню, разойдясь даже в этом с гражданским истцом. Но подумайте все-таки, даже если Андрюшу там и убили, зачем же все-таки конюшню сжигать? После убийства ее ремонтировали, штукатурили, белили, там жили много времени новые люди - зачем ее было сжигать? И что удивительного в подобных пожарах, мало ли их происходит? Но раз был пожар, разве можно это так просто оставить? И обвинители опять пожимают плечами - подозрительно! Но я не пойду дальше за недоумением обвинителей, им все странно и странным останется. И по правде сказать, что же им делать, если порядочных улик нет? Но я все-таки скажу: уж лучше бы они занимались такими пожиманиями плеч, чем прибегать к тем приемам, к которым не побрезгал прибегнуть г. прокурор. Он обещал заняться личностью Бейлиса. Давно было пора.