Власти, которые с каторги вернули сюда Рудзинского, те же власти Караева не доставили, показать его вам не захотели. Сингаевского и Рудзинского доставили, а Караева нет. Вы видите опять две различные мерки для тех, кто показывает в пользу Бейлиса и кто против него. И, наконец, все это закончилось здесь драматическим эпизодом - очной ставкой Махалина и Сингаевского. Прокурор о торжеством говорит: Сингаевский отверг показание Караева, он не сознался. Еще бы, можно ли было надеяться, что {60} он здесь сознается? Ведь сознаться - значит не только сознаться, значить, выдать других, а это, как говорит Рудзинский, самое презренное дело. Или они, убийцы Ющинского, сознаются потому, что раскаялись, что поняли, что они сделали? Но и это невозможная вещь.

Если когда-нибудь убийца Ющинского раскается, если когда-нибудь он поймет, что он сделал, если в нем заговорить совесть, то он сделает то, что Латышев сделал - головой вниз с третьего этажа, - но придти перед вами и каяться - это вещь невозможная. Но если сознавая было ожидать невозможно, то вы и помимо сознания, их поведения, из их манеры могли увидеть, где правда. Дайте им говорить между собою, смотрите на них, не мешайте им, только не помогайте, не подсказывайте, и тот, кто имеет очи, чтобы видеть, тот будет видеть, где правда. И мы присутствовали при таком зрелище: был страшный момент, когда Сингаевский сошелся с Махалиным. Махалин в упор смотрел на него, а Сингаевский молчал, отвернувшись, не смея поднять глаз. Это продолжалось несколько томительных мгновений; у всех, думаю я, зашевелилась мысль: сейчас драма раскроется, сейчас Сингаевский начнет говорить. И что же? Прокурор тотчас вмешался, пришел на помощь Сингаевскому. Он обратился к нему, хотел задать нисколько вопросов.

Мы, защитники, протестовали, но было поздно; молчание было нарушено, Сингаевский почувствовал помощь. Тогда Махалин к нему сам обратился, но Председатель его вопроса не допустил. Он стал сам Сингаевского опрашивать, но при этом предупреждал, что он может в своих преступлениях не сознаваться. С этого момента молжно было расстаться с Рудзинским и Сингаевским.

Интереса в них больше не было. Правду так не находят, и ее не нашли. И вот, гг. присяжные заседатели, я возвращаюсь к прежнему положению.

Обвинительная власть не только не арестовала Чеберякову, когда должна была бы это сделать, она несочувственно относилась ко всем попыткам ее уличить, она явно ее выгораживала, как будто бесспорно невиновную женщину, которую хотят в это дело запутать. И делала она это с тех пор, как привлекла к обвинению Бейлиса... И конечно, если бы улики против Бейлиса были настолько бесспорны, что никакого сомнения в них быть не могло, то такое поведете прокуратуры было бы можно понять. Но каковы же эти улики, из-за которых на все четыре стороны была отпущена Чеберякова?

VI. Улики против Бейлиса.

Г.г. присяжные заседатели, обвинительная власть собрала все улики, и кроме того, что вам здесь против него говорили, очевидно, уж больше ничего нет.

И вот два дня продолжались обвинительные речи; что же в конце концов установлено; как, по мнению прокурора, обстояло дело? Обвинитель объясняет, что затеяно было христианское жертвоприношение; его подогнали к освящению синагоги; к этому торжественному дню из-за границы приехали цадики. Все было тонко обдумано и приготовлено. Андрюша был давно намечен, как жертва, за ним была устроена слежка, и вот его завлекли на завод и убили. Так думает обвинение, и госпожа Чеберякова тотчас для этой версии поставляет улику. Оказывается, были очевидцы этого дела, которые своими глазами видели, как Бейлис схватил Андрюшу и потащил. Ну, конечно, если это так, то сомнение невозможно; но кто же эти очевидцы? Покойный Женя {62} Чеберяков и девочка Людя.

Забудем на минуту, что эти показания подозрительны уже потому, что явились так поздно и притом только тогда, когда стало известным через газеты признание Сингаевского, когда Чеберяковой надо было хлопотать о себе... Но посмотрите на это показание само по себе. Разве оно не обличает себя самое, как всякая ложь, выходящая из уст Чеберяковой, которая всегда слишком перестарается, всегда скажет лишнее, как с этими 40 тысячами, которыми, будто бы, ее в Харьков подкупали? Если верить Чеберяковой, то, задумав такое страшное дело, так его тонко обставив, все приготовив для жертвы, они, евреи, эти приезжие цадики, все-таки дожидались, чего же? Чтобы каким-то детям взбрело на мысль показаться на мяли. Не приди этого в голову детям, и цадики бы приехали зря, и храм остался бы неосвященным.

И обвинитель чувствует, что здесь что-то не то, и потому говорит: это вышло случайно. За Андрюшей была устроена слежка, его должен был заманить Шнеерсон, заманить тем, что обещает показать Андрюше отца; все и было подготовлено только для этого. Но планы расстроились; Андрюша пришел с детьми поиграть, и тогда евреи решили, чем ждать, когда его Шнеерсон заманит, лучше взять его тут же, благо он пришел сам. Да, это хорошо, но как же объясняет обвинитель, что Андрюшу схватили при всех, на глазах у детей? Я понимаю, если бы он пришел на мяло один, без свидетелей, тогда его заманивать нечего, он сам себя заманил. Но он пришел с целой компанией, и вот у всех на глазах его будут хватать? Но тогда его незачем было даже заманивать, тогда его можно было взять с самой улицы, при всем народе.

Кто, кроме Чеберяковой, мог сочинить такой вздор - а ему все-таки верят? Но если бы это была правда, {63} то ведь сейчас же является самый простой вопрос: если дети действительно видели, как Бейлис на глазах у них схватил Андрюшу, почему же об этом боле года никто не знал, почему же дети сейчас же об этом не рассказали родителям, почему об этом тотчас не заговорила вся улица, вся Лукьяновка?

Прокурор сам поставил этот вопрос, и я с интересом ждал, как он на него ответит. Ведь без определенного ответа на это сомнение, Чеберяковскому рассказу верить нельзя. Что же сказал прокурор? - Он сказал: почему так случилось, я не знаю, объяснить не могу. Но если прокурор не знает, как это вышло, если на это возражение нет никакого ответа, как же он может верить этому выводу, как может он утверждать, что это было действительно так? Да, прокурор не знает, не понимает, не может нам объяснить этой странности. А ведь ответ очень простой.

Никто об этом не знал просто потому, что этого не было, что весь этот рассказ неправдоподобная выдумка Чеберяковой. И выдумка именно такая, какой бывает всякая выдумка, по словам Замысловского.

Не все выдумка, не все оплошная ложь; частица правды в ней есть. Детей не раз гоняли с мяла, дети часто туда ходили играть, за ними мог гоняться и Бейлис. Все это возможно. И вот - Чеберякова кое-что прибавила, присочинила, и очевидцы преступления созданы. И вот делают предположение, что дети и их родители молчали о том, что знали, из боязни евреев. И этому можно поверить? Как бы ни говорил в начале своей речи г. прокурор, что мы все и он сам чувствует себя во власти евреев, но неужели он серьезно думает, что отцы и матери этих детей, вся Лукьяновка, зная о том, что их ребенка, христианского ребенка, потащили в печку евреи, что он после этого был найден убитым в {64} пещере, что они все-таки побоялись бы об этом кому-нибудь рассказать? Если бы было то, о чем говорит прокурор, если бы на глазах у всех Андрюшу потащили в печку, и труп его после этого отыскали в пещере, тогда бы вся Лукьяновка встала, эти простые русские люди все поднялись бы, никого не боясь, и Бейлиса судить бы нам не пришлось. Не осталось бы завода Зайцева, не осталось бы Бейлиса, не было бы и суда.

Прокурор думает, что все здесь подкуплены, что даже эти возчики из Черниговской губернии, которые говорят, что они возили 12 марта на завод кирпич, тоже подкуплены? Прокурор не хочет понять, что если русский человек и погрешает против совести, то не во всяком деле. Я не верю, чтобы можно было думать про этих русских возчиков, что они лгут в таком деле, где христианского ребенка истыкали, истязали, убили. Я не думаю, чтобы их можно было деньгами соблазнить в подобном убийстве кривить совестью в пользу евреев. Но думать, что это возможно, что весь околоток знал, что евреи зарезали Андрюшу, но боялся и не смел это громко сказать - это странное, обидное отношение к совести русского человека, не одного злодея - они возможны везде, а к целому кварталу обыкновенных русских людей.