Глубокой ночью я проснулась, тихо выбралась из-под одеяла, босой прошла к туалетному столику, оглянулась, а потом выдвинула один из ящиков и достала фотографию Николки. Поспешно захлопнула ящик, не замечая, что прищемила пальцы и из-под ногтей проступила кровь, испачкавшая потом край фотографии.

— А мне сказали, будто ты погиб! — тревожно заговорила я с Николкой. — Ни минуты не верила! Это они придумали. Я знаю, что имя твое в газете, которая так неприятно испачкала мне руки типографской краской, — ошибка. Ты жив, просто не можешь написать мне письмо. Не беспокойся, я жду.

Хочешь, я прямо сейчас напишу тебе? Ты говорил, что всегда ждешь от меня писем! Вот я и напишу!

Поставив фотографию брата у зеркала, я взяла чистый лист и письменные принадлежности, начала писать при свете лампады. Я часто обращалась к Николке:

— Ты совсем не изменился… Когда ты приезжал ко мне в родительский дом, ты показался мне странным — чужим и далеким. А теперь ты снова мой Николка. Какой ты красивый, мой дорогой мальчик! — Но тут я увидела свою кровь на снимке. — Что это? Ответь мне, Николай, что это? Кровь? Боже мой… Боже мой. Ответь мне! Николка! — закричала я, забыв о том, что сейчас ночь и все спят.

Остаток ночи прошел в суматохе: приехали доктора, мелькало очень бледное лицо Александра Михайловича, мне делали уколы. Но мне было все равно. Внутри меня настойчиво проворачивалась одна и та же мысль: «Нет моей Тани, и никогда уже не будет. Я сама ее выкинула из моей жизни!» В какой-то момент я подумала, что во мне поселилось неизвестное животное. Мохнатое чудовище, которое скреблось о стенки души острым коготком. Мне вдруг показалось, что это я убила Николку, поделив свою любовь между ним и Вадимом Александровичем. И что Таня — все-таки святая. Я вспомнила ее слова, что она сможет защитить Николку от войны. И я ей не дала защитить его! Я убила и ее святость, растоптала ее грязным и обидным словом. Кто же теперь будет молиться за мою семью? Мы все остались без нашей домашней святой, которая говорила с Богом на понятном Ему языке.

— Анна Николаевна, — тихо сказала она, входя в комнату.

— Таня. — Я долго обнимала ее, плача и не стыдясь своих слез. — Ты ли это? Или у меня бред?

— Это я, Анна Николаевна! Успокойтесь, ради Бога. Вот я вам воды холодной принесу, а то вы все плачете!

— Таня! Ты вернулась? Ты не уйдешь от меня? Таня! Ты простила меня?

Впервые за много дней я спокойно уснула.

— Таня, как ты пришла ко мне? — спросила я потом.

Она долго хмурилась.

— Александр Михайлович ко мне приехали, просили. Но я все отказывалась. Говорю, на что я в вашем доме, как бы не навредила больше прежнего! А он говорит, что худо вам очень. Приехала с ним. Несколько дней просто жила, боялась вам на глаза попасться, да вы все равно не выходили из спальни. А потом ночью вы кричали, меня звали. Вот я и решала к вам зайти.

— Таня, милая моя святая девочка. Ты простила меня! Ты — простила!

— Я не Бог, чтобы прощать или не прощать. Зла у меня на вас никогда не было.

И тут я поняла, что что-то не сходится в Таниной истории.

— Таня, откуда Александр Михайлович знал, где ты жила?

Она покраснела.

— Не заставляйте меня говорить.

— Нет уж, ты скажи.

— Ему Николай Николаевич сказали. Они же потом, из дома родительского, сюда поехали на поезд да зашли. Сказали, чтобы Александр Михайлович позаботились обо мне, чтоб я нужды не знала. Адрес дали.

— Александр Михайлович тебе помогал?

— Они предлагали, но я отказалась. Мне не надо ничего. Крыша над головой есть, меня кормят, одевают.

Мне припомнились мои же собственные слова: «Отвези ее! Отвези ее в публичный дом!»

— Где ты жила, Таня? — с ужасом произнесла я.

— В монастыре, Анна Николаевна. Я к постригу готовлюсь.

Таня осталась на неопределенное время. Она снова была моей горничной, ухаживала за мною. Казалось, что между нами ничего и не произошло. Я уже забывала те грубости, которые говорила ей. Для меня она снова была моей милой Таней, с которой делилась и радостью, и горем, которой доверяла тайны.

По ночам я часто просыпалась. И думала.

Таня не стала отчаиваться, когда я выгнала ее. И не опустилась, как я предполагала. Ничего в ней не изменилось. Та же спокойная уверенность, забота, нежные руки. И мечту свою она начала исполнять. Верно, сразу сказала Николке, чтобы он отвез ее в монастырь. Постучалась в тяжелые ворота женской обители, попросила о приюте.

«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…» Ты прав, Господи! Что помогает ей? Я думала мучительно, металась по подушкам. Есть у Тани сила, которая помогает ей. В чем она? В вере. У меня нет твердости в вере. У меня был Николка, мой брат. Я любила его всепоглощающей слепой любовью. Но не стало Николки. Ради чего мне жить теперь? Я не так люблю Бога, как Таня, и не смогу посвятить Ему всю свою жизнь. Николка, бедный мой мальчик! В чем мне искать смысл моего существования? У Тани ее Бог, ценность вечная, незыблемая. Что есть у меня?

— Принеси ножницы, — сказала я как-то Тане, и только тогда я вдруг заметила, что в комнате у меня исчезли все острые предметы.

Она не посмела спросить, для чего мне понадобились ножницы, пошла за ними.

Я подошла к зеркалу, отдернула пыльную простыню, скрывающую гладкую отражающую поверхность. Едва сдержала крик ужаса, готовый вырваться из моего горла. На меня смотрела высохшая женщина с лихорадочно горящими глазами, седыми прядями в растрепанных волосах. Я видела таких женщин в домах скорби, где перемешались душевные недуги и извращенный быт времени.

Я не знала, как мне вылить весь ужас отвращения к самой себе, но тут появилась Таня. Она за плечи отвернула меня от собственного отражения.

— Анна Николаевна, милая, прилечь бы вам, идемте, — залепетала она, помогая мне подняться и доводя до кровати.

— Таня, ты видела, какой я стала… Девочка моя, ты видела!

— Тише, Анна Николаевна, тише. Я молюсь за вас, каждый вечер молюсь. Только, видно, грешная я. Толку от моих молитв мало, но я верю. Жду. Господь всегда знает, что делает. И вы верьте. И вы молитесь.

— Таня, я — старуха… В душе у меня колодец, а в нем — ледяная вода. Вот бы утопиться там, Таня. Как ты думаешь? И волосы у меня уже седые. И жить я не хочу.

— Милая моя Анна Николаевна, не печальтесь, сколько можно! Поплачьте лучше. Сгубите вы себя. Не молчите, хоть со мною разговаривайте, а то не ровен час…

И тут Таня закрыла лицо ладонями.

— Не надо, Таня, — прошептала я. — Лучше скажи, как там Александр Михайлович.

— Глаз по ночам не смыкают, за вас тревожатся. Похудели страшно. По утрам жалуются на самочувствие. Но за лекарствами не велят идти. Нервы, говорят.

— Таня, ты ножницы принесла? — вспомнила я.

— Да, — испуганно прошептала она. — Зачем вам они?

— Таня, отстриги мне волосы.

— Что вы говорите, Анна Николаевна! Что вы придумали?! — закричала она.

— Устала я от них, отстриги.

— Нет!

— Прошу тебя, Таня, не перечь мне! Может, с ними я всю тоску сниму. Словно тянут они меня. Не хочу.

Она плакала, умоляла не делать этого, наконец согласилась, взяла ножницы и со слезами подошла ко мне. Отрезала она совсем мало, кончики, но плакала над ними, как над живыми. Я откинулась на подушки.

— Иди, Таня.

— Я волосы ваши в печке сожгу.

— Делай, как знаешь. Принеси мне чаю.

— Может, и ужин прикажете?

— Иди же, — сказала я.

В дни, когда я изо всех сил боролось с сумасшествием и тоской, ко мне приехал Алексей Петрович. Приехал в полдень, очевидно, только потому, что не искал встречи с Александром Михайловичем.

— Анна Николаевна, — встретил он меня, спускающуюся по лестнице к нему, — поверьте, новость о гибели вашего брата стала ужасным ударом для меня! Я, конечно, понимаю, что в этой трагедии нельзя кого бы то ни было винить! Остается только скорбеть вместе с вами! Вы даже представить себе не можете, как тяжело вас видеть в слезах и трауре! Я с вами, знайте об этом.