Утром я проснулся поздно, еще в постели вспомнил все свое вчерашнее приключение, улыбнулся и быстро встал. Удивительно хорошо и ново было осознавать себя в доме малознакомой женщины после ночи бурных ласк. Я искупался и отправился искать хозяйку. Она была на кухне и уже приготовила нам завтрак.

— Доброе утро, — пропела она, осматривая меня, словно за ночь я мог неузнаваемо измениться. — Горничная по выходным дням не работает, — пояснила она.

Я обнял ее, скользя руками по ее прекрасному телу, поцеловал в маленькую родинку на шее.

— Маргарита, — спросил я, — я смогу остаться у тебя еще на ночь?

— Рубль, — спокойно ответила она. Я отпрянул.

— Маргарита, дружок, — сказал я как можно ласковее, — зачем тебе этот дурацкий рубль? Ведь ты его выдумала, чтобы оскорбить и унизить себя. И меня тоже. Давай я принесу тебе огромный букет роз. И если тебя будет интересовать его цена, то она будет в десятки раз большей!

Она только отмахнулась от меня.

Весь день мы провели вместе. За плотными шторами ее спальни не было ясно — день на дворе или ночь. Под утро, устало целуя меня и прижимаясь к моей груди щекою, она закрыла глаза.

— Маргарита, будь только моей, — попросил тогда ее я.

Она горько рассмеялась.

— Вот еще! Глупости какие! Ты сможешь меня содержать? Ты сможешь мне снять дом? Обеспечить выезд? Наряды?

— Нет. Не сейчас. Но, может быть, через несколько лет…

— Через несколько лет, — перебила она меня, — я буду старухой с гнилыми зубами и сединой в волосах. Неужели я буду нужна тебе такой?

И так как я молчал, она продолжила:

— Этот мир принадлежит молодым и поэтому жестоким животным. Остальным в нем нет ни места, ни дела! И потом, через несколько лет меня просто не будет на этом свете. Мой сладкий яд действует верно.

— Маргарита, — в отчаянии прошептал я, — но ведь есть лечебницы…

— Я сама не хочу, — улыбнулась она. — Ах, не надо грустных глаз! Тебе-то что за печаль? Я не жалею! И ты не жалей! Просто я не хочу умирать старой. Я боюсь старости.

Когда я уходил, она все-таки настояла на том, чтобы я отдал ей два рубля за проведенные у нее ночи. Долго и страстно она целовала меня в прихожей, боясь расплакаться.

— Я приду к тебе, — пообещал я.

— Нет, — сказала она. Потом подумала и сказала. — Приходи.

Я поспешил на вокзал. Уже в вагоне подумал о том, что я подлец сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому, что привезя даме письмо, очевидно, от любовника, который является моим начальником, я остался с дамой, совершив прелюбодеяние и возжелав принадлежащее ближнему своему. Во-вторых, я нарушил свое слово, данное юной барышне, и не пришел к ней в назначенное время. И в-третьих, что меня тяготило больше всего, я не зашел в храм Божий, как собирался сделать по приезде в город, и предпочел молитве рублевую женщину. Четыре смертных греха и две бессонные ночи не давали мне покою.

На перроне меня ждал начальник.

— Вы передали письмо? — спросил он, едва успев поздороваться.

— Да, — сказал я, пряча глаза, надеясь, что лгать мне хотя бы сегодня не придется, но я ошибся.

— Как она приняла его? — тревожно спросил он.

— Я передал через горничную, подождал ответа, но мне сказали, что ответа не будет, — сказал я, гладя ему в глаза.

— Так где же вы были два дня?!

— Вы сами дали мне разрешение задержаться, — возразил я.

— Действительно, — пробормотал он. — Иногда теряешь голову от всей этой суматохи! Вы не видели ее? Нет? Ну, может, оно и к лучшему…

Осенью мы вошли в тот самый город, он был наполовину покинут жителями, опустошен и грязен. Неизвестно на что надеясь, я направился по адресу, который запомнил, как «Отче наш». Я подошел к дому, но увидел во дворе других людей: играли дети, женщина возилась с крохотной собачонкой, мужчина курил. Я спросил у него про бывших жильцов. Он ничего не знал.

Наверно, я сильно изменился в лице, потому что женщина разволновалась, и меня пригласили войти в дом. Все вещи и мебель были на прежних местах, казалось даже, что еще сохранился запах ее дорогих духов. Казалось, она сейчас войдет в зал и скажет, что к ней приехали родственники. Но ее не было. Мне подали стакан ледяной воды. На меня смотрели с любопытством, но в то же время вполне доброжелательно. Я извинился за причиненное беспокойство, окинул в последний раз взглядом комнату, в которой первый раз увидел Маргариту, и ушел.

Николка окончил свой долгий рассказ и посмотрел на меня. Но в его глазах я не увидела ни раскаяния, ни сожаления, вероятно, он даже радовался, что более не встретил эту женщину. И я, в свою очередь, не ощущала, что проникла в чужую тайну, подсмотрела за чужой жизнью, подслушала чужой шепот…

Совершенно неожиданно брат спросил меня:

— И ответь же мне, Анна, ты счастлива?

— Не знаю, как тебе ответить, — призналась я. — А ты? Ты сможешь ответить себе на свой вопрос?

— Я видел настоящую любовь. Я отвернулась.

— Нет, это не та женщина, о которой я сейчас тебе рассказывал. Да… Кажется сегодня придется говорить только мне. Ничего, может, и у тебя найдется несколько откровенных слов… Забирайся на постель с ногами, а то замерзнешь. Ну, что ты стесняешься? Давай спрячемся под одним одеялом, как в детстве! Слушай, раз уж я такой страшный болтун сегодня. Случилось у нас затишье на несколько дней. Мы были рады выдавшейся свободной минутке. Письма писали, собирались у одного князя, не буду называть имени. Нам, молодым, были особенно лестны его приглашения. Сидим, скромничаем. Пьем водку. И вдруг заходит речь о любовных романах. Шутки, подробности… бог с ними! Обращаются к одному, а он — известный сердцеед. Назовем его господин N. Его спрашивают: «Чем-нибудь нас сегодня порадуете?» Молчит. «Сколькими красавицами пополнили вы свой победный список перед уходом на фронт?» — «Список моих побед, господа, — отвечает господин N, — завершается Ватерлоо». Встал и вышел. Мне потом рассказали, что у него даже фото есть. Но не в этом суть. Там, на оборотной стороне, — молитва. И пусть себе молитва, так ведь молитва — женщине! Вот тебе и история о любви. Но она и не жена ему вовсе. Бог знает кто.

— Что ж, такое часто бывает.

— Я вижу, ты разочарована?

— Но с чего ты взял, что это и есть настоящая любовь? — отмахнулась я. — Молись хоть дереву в лесу! Пиши молитвы хоть на заборе! Я не понимаю.

— Фамилия Любомирский тебе ни о чем не говорит?

Сердце мое упало, руки безвольно легли на колени.

— Кажется, это знакомый моего мужа, — ложь была тиха, глаза устремлены в пространство.

— И твой муж подарил ему твою фотографию?

— Перестань мучить меня! Откуда тебе известно про фотографию? Вадим Александрович тебе ее показывал? Говорил что-то про меня? Он ее потерял, быть может? И ты ее нашел?

Николка сдвинул брови, заговорил задумчиво:

— Фотография… Фотография… Как тебе объяснить… Тебе любой скажет, что там мы становимся фаталистами. И мало того, что фаталистами, но и фетишистами. У каждого есть маленький божок… У кого — благословление матушки, крестик на шнурке, у кого — локон жены в медальоне, просто подобранный на счастье камушек, найденный на дороге. Да любая мелочь, на которую никто другой и не обратит внимания. И главное — не потерять фетиш, иначе… смерть… — Он сделал паузу, вздохнул. — Мы отдыхали вповалку… Через час должно было быть наступление. Любимирский полулежал в кресле, рассматривал фотографию. Все знали, что у него есть некое фото, тоже фетиш, но никто его ни о чем не расспрашивал. И тут неожиданно кто-то произносит слова молитвы. Мы все обернулись. Перед Любомирским стоит Кирилл Маслов… Я тебе уже говорил о молитве, вот так ее неожиданно прочитали. А Кирилл в тот же день попал в отчаянную переделку и вышел из нее без единой царапины!.. Кто бы мог подумать! И все посчитали молитву чудодейственной. Смешно, скажешь? Может быть, и смешно. Только мы каждый день молились. Анна! Тебе — молились! Тебе, пойми! Безумие! Грех! А молились!