- Хорошо, я передам.
- Когда же ответ? Нам необходимо его знать.
- Соберитесь завтра к 11-ти часам у себя в клубе! Я вам там дам ответ!..
В воздухе пахло порохом... Мы по приему в полиции почувствовали, что наступает решительный момент. Что-то тяжелое, безумное... Но возврата уже не было, да и никому из нас и в голову не приходило ничего, кроме одного: добровольно не дадимся, пусть тащут насильно! Мы учитывали надвигающееся событие, как кровавый луч света в темном царстве самой безудержной реакции, окутавшей тогдашнюю Россию.
День прошел в нервном возбуждении. Многие готовились к вооруженному сопротивлению. Об этом, конечно, знали и власти, и тоже нервничали, не соображая того, что этого легко избежать, уступив нашему единодушному заявлению. Вместо этого, Осташкин, тогдашний якутский губернатор, и полицмейстер Олесов готовили нам кровавую расправу. До нас доходили известия о том, что в местной команде розданы боевые патроны всем солдатам, что их уже второй день снабжают усиленной порцией водки.
Эти известия все больше создавали и среди нас определенное настроение. Ночь мы провели все вместе, в клубе, как будто солдаты перед боем.
Оружие у нас состояло из десятка плохеньких револьверов системы Лефоше, стрелявших на 10-15 шагов, одной никуда негодной винтовки и одного револьвера Смит и Вессон у тов. Пика. Зотов ночью нес тяжелую работу. Он видел, что многие переживают наступающую развязку с очень тяжелым чувством; и старался всех приободрить шутками, песнями, воспоминаниями. Многие писали письма - быть может, прощальные - к родным и друзьям.
Утро наступило. На чердаке поместился один из товарищей и наблюдал за движением на улице.
Ровно в 10 часов утра он тревожно прибежал вниз и сообщил: на углу показалась местная команда, в полном вооружении, впереди офицер Карамзин! Они беглым шагом идут прямо к нашему дому...
Не успел он этого сказать, как они уже ворвались во двор.
Мы собрались в первой, довольно большой комнате и встали у стены, около дивана, как раз против окон, выходивших на двор рядом с крыльцом. Вправо от нас еще 4 окна выходили на улицу; дверь слева вела в другую комнату, кухню и черный выход во двор.
Едва только мы собрались, как в дверь вбежал взвод солдат с ружьями на перевес; впереди офицер. В каждой руке револьвер.
Солдаты и офицеры в явном возбуждении. По заранее составленному плану, солдаты окружили дом цепью со всех сторон, а вбежавшие в комнату заняли места у окон во дворе, лицом к нам. Офицер сразу же обратился к нам с требованием.
- Вас требует к себе немедленно полицмейстер!
- Позвольте, ответил ему Л. М. Коган-Бернштейн, зачем же он требует нас? Ведь он же обещал сам сюда прибыть с ответом губернатора.
- Вот вам и ответ!
В первом ряду стояли Софья Гуревич, М. Орлов, Л. Коган-Бернштейн, Роза Якубович, Анастасия Шехтер, я и еще, кажется, один или два товарища. Остальные теснились за нами. Шел общий разговор с офицером. Одни старались его убедить, чтобы он передал полицмейстеру, что мы по его собственной просьбе собрались сюда и ждем ответа. Другие же, видя, что эти разговоры ни к чему не приведут, снова обратились к товарищам, приглашая их отправиться в полицию. Когда, видимо, беседа подходила к концу, и офицер как бы поколебался, из коридора раздался голос полицейского надзирателя Олесова:
- Довольно с ними разговаривать! Возьмите их! В тот же миг, по указанию офицера Карамзина, взвод стал нас окружать с боков. Я услыхал душу раздирающий стон и затем пальбу.
Не знаю, через сколько минут я очнулся. Я лежал на полу. Поднявшись, я почувствовал что-то теплое в левом плече. Это была кровь. Во рту я ощутил что-то вроде ожога. Я смутно помню, как я падал. Падал и мгновенно подумал :
- Ну, вот и конец...
Ho это был не конец. Оглядевшись, я увидел позади себя у стены тов. Пика в сидячем положении. Череп разбит, кругом мозг... Я прошел в другую комнату... Стоны. В углу стонет Софья Гуревич: ее штыком прокололи в области живота; дальше делают перевязку Льву Моисеевичу Когану-Бернштейну. Он лежит без движения. Ко мне подошла Наталья Осиповна, его жена, и стала мне быстро делать перевязку.
- Дайте мне настоящий револьвер! Скорее! Во дворе виновник бойни Осташкин. Давайте скорее! Кто-то сказал, что был револьвер один только, у Пика, надо взять его...
Зотов побежал, взял из рук убитого оружие и выбежал на крыльцо. Против крыльца во дворе густая цепь солдат, ружья направлены в окна и двери. Зотов стал наводить свой револьвер на губернатора Осташкина. Последний бежит по шеренге, пули летят ему вдогонку... Он падает. Но пуля попала в пуговицу шинели, и он невредим. Выпустив последнюю пулю, Зотов бежит назад. Но в это время со всех сторон раздаются залпы - в окна, в двери, в стены... Стоны усилились. Мих. Гоц ранен навылет в грудь. Он задыхается. Легкое пробито.
Мы чувствуем, что происходит не "вооруженное сопротивление", ибо ни у кого из нас нет оружия, а просто избиение нас, безоружных. Это бессмыслица! Нас всех просто перебьют...
Решили сдаться. На кухонное крыльцо выбежал с белым платком Петр Алекс. Муханов, но не успел он крикнуть: "Сдаемся!", как был наповал убит пулей в сердце. За ним выбежал Ноткин, затем Шур... и их постигла та же участь. Залпы продолжались.
В городе, конечно, все переполошились. Наш тов. Паций Павлович Подбельский прибежал со службы, чтобы узнать, в чем дело. Он прорвался сквозь толпу народа, сквозь цепь солдат и бросился на крыльцо... но тут же упал. Пуля пробила ему висок и засела в черепе.
Все это совершилось, конечно, очень быстро. Только нам, находившимся в клетке, где падал от пуль то один, то другой, казалось, что бойня длится часами...
Когда наши крики: "Сдаемся!" не привели ни к чему, сделана была последняя попытка Натальей Осиповной Коган-Бернштейн. Она выбежала прямо во двор, к солдатам и, размахивая большим белым платком, закричала: "Сдаемся!". По-видимому, солдаты были в сильном возбуждении. Они механически продолжали стрелять, несмотря на то, что их старший офицер Вадеев кричал, чтобы они остановились. Только после того, как он, обнажив шашку стал впереди солдат и настойчиво скомандовал, чтобы солдаты остановились, ему удалось достигнуть результата.
Солдаты вместе со своим фельдфебелем бросились в дом, и не знаю каким чудом мы спаслись от убийств. Солдаты грозили приколоть, пристрелить и т. д., но никого больше не тронули. По всей вероятности помешал им фельдфебель, который оказался сослуживцем по местной команде одного из раненых - Л. Коган-Бернштейна. Последний во время первой своей ссылки в Якутскую область (по студенческим волнениям в Петербурге) отбывал здесь воинскую повинность.
Нас вывели на двор. Мы видели, как сволакивали убитых на сани. Туда же положили и Подбельского, который еще дышал, хрипел... Зотова и меня посадили, как раненых, на другие сани. Я задыхался. В этот момент к нам подошел фельдфебель со слезами на глазах.
- Успокойтесь! Успокойтесь! Я вам сейчас воды принесу...
Он побежал, принес воды и, напоив нас, стал со слезами извиняться за весь ужас происшедшего.
Ворота раскрылись. Нас вывели и направили к тюрьме. По дороге было жарко. Солдаты все еще были возбуждены и то и дело грозили опять начать стрельбу.
У ворот тюрьмы нас принял смотритель Николаев и ввел в большую камеру, где был приготовлен стол с обедом. Николаев, по натуре добрый и честный человек, был в ужасе. Он многих из нас знал, относился вообще ко всем политическим ссыльным очень сочувственно. Началась таким образом тюремная жизнь в условиях сносных. Раненых, в том числе и меня, сейчас же перевели в городскую больницу, против тюрьмы.
Врач Гусев проявил много внимания. Мы все в особом нервном возбуждении не чувствовали боли. Волновались по поводу положения бедной Софьи Гуревич. Она была в полном сознании и чувствовала, что смерть приближается. Страдания ее были невыносимы. Она умоляла, чтобы ей дали яду.