Но вот я вошел в сарай, где в темноте затаилась Гулечка, я почувствовал ее присутствие и, возможно, даже ощутил дыхание, хотя не ручаюсь. Ночь выдалась на редкость безлунная, и я подумал: здесь, в сердце России, и без луны? - эта мысли меня удивила. Что-то словно бы смешное промелькнуло в уме или в памяти. Но в комнате-то у них горел свет и они беседовали. А тут лампочки сроду не бывало, власть тьмы. Я остановился над кроватью, удивившись теперь, что не увидел Гулечку в комнате, с ними, а она, оказывается, вот где, в сарае, как бы со мной, в кровати уже, может, и спит или притворяется, что спит, и еще, глядишь, захрапит не на шутку, вскинется, закричит, как я тогда у Пареньковых, мешая им отдыхать. Но вдруг она сделала такое, что я сразу все увидел, понял, в тот же миг все запомнил навсегда. Перед тем я не знал, что именно она теперь м о ж е т сделать, кроме как подействовать на меня каким-нибудь притворством, а она вдруг сделала, и я понял, что когда еще шел сюда, знал, что она так сделает и что она знает, как сделать. Она выпростала из-под одеяла голые полные руки, совершенно увидевшиеся в темноте, протянула их мне, как-то особенно выворачивая ладони, как бы что-то даруя, и держала их в таком положении, а сама улыбалась, словно бы воцаряя между нами мир, мол, брось дуться, несчастный дурачок, иди ко мне, я тебя успокою и утешу. Она не ухмылялась, не смеялась, а вот только улыбалась; и не делала вид, будто я ее простил и она меня простила, а вела себя таким образом, словно и не было ничего, что стоит сейчас с печалью и сокрушением сердца обсуждать, - вот что я понял, или, во всяком случае, я так понял. И я стал бить ее куда попало, в живот и грудь, делал кулаком замах, как молотом, и опускал его, она же лежала под простыней, отчасти как изваяние на могильной плите, а я тем временем ее бил. Представляю, как она удивилась, не взяв меня на свои уловки и подвохи, да еще получив эти удары. Поняла ли она, что со мной произошло? Она теми протянутыми руками словно подбросила какую-то необыкновенную волну, волна подбросила меня, и я не удержался, ну, как если бы не устоял перед сильным искушением. Я бил ее, а она молчала. Простыня сбилась куда-то, и я увидел, что она, голая, сжалась и отвернулась к стене, и только нога отведена в сторону да дергается, как в конвульсиях, столь соблазнительно белеющая в темноте. Но пока я с ней расправлялся, она вроде как неслышно и терпеливо разъясняла кому-то: я заслужила, вот он меня и бьет. Об этом нужно особо поговорить. Могут превратно истолковать, могут возникнуть недоразумения, да и вдуматься: я поднял на нее руку, ведь это было, я не отрицаю и готов признать факт перед любым судом - но что это? почему? как же так сталось? Просто я понял, что она протягивает ко мне руки и улыбается, а это было совсем некстати. Я не хотел ее трогать, у меня не было такой затеи. Конечно, ненавидел и презирал, думал: ее подлость налицо. Ну, это мягко говоря, а вообще-то думал очень нехорошее, стало быть, если говорить правду, думал и о том, что впоследствии, и очень скоро, воплотилось в действительность. Я хотел ее не трогать, вот как, скорее, я думал, и это правда, а откуда взялось все остальное и как приложилось, я не знаю, потому что я понял лишь то, как она протянула руки и улыбнулась. Всего остального я не знаю и, можно сказать, не понял, и то было не помешательство, я вовсе не веду к тому, что, дескать, был в аффектации, в помрачении рассудка и, следовательно, не должен отвечать за свой поступок, за свое проявление бесчинства. Нет, я должен и я отвечаю, но как я могу рассказать, отчитаться и стать всем понятен, если я сам ничего не понял, а Гулечка поняла, очевидно, только физическую сторону дела? Так что кроме меня свидетельствовать некому, а я ничего не понял. Вот это уже как на духу. Но я не хотел ее бить, это я знаю твердо, ведь в тот самый момент, когда она протянула руки и я это все мгновенно понял, я понял и свое окончательное знание, что не расположен и кончиком пальца обидеть, уязвить ее. Потом-то вышло иначе, но прежде я понимал и знал. И то следует учесть, что я бил ее отнюдь не до бесконечности, долго, согласен, но со временем прекратил. Не сообразил, что нужно прекратить, а просто прекратил и отдалился от нее. Зачем это учитывать, не берусь объяснить, но чувствую, что это важно. Тут все важно, и очень жаль, что я начинаю сбиваться и путаться. Я догадываюсь, в моем правдивом рассказе наступает перемена, поворот... меня перестают понимать, я становлюсь неприятен, потому что не в состоянии объяснить... и еще: я и впрямь не могу объяснить, как оно было, и не то что высокую ноту не в состоянии взять ради всех этих объяснений, а и двух слов уже, кажется, толком не свяжу, и в результате вынужден оставить бесплодные усилия, положить им конец. А это и есть конец, я признаю. Я только хочу еще добавить, уже главным образом для себя: я не собирался поднимать на нее руку.

Я уже говорил, что, покончив с наказанием, отдалился от нее, сел в углу на скамеечку, на которой по утрам она сидя надевала туфли. Этот сарай - как будто мы здесь живем и не будем отсюда выходить, как будто... тут все теперь "как будто", но так оно, собственно, и есть... В этом сарае к Гулечке вдруг вернулась некая необъятность, так что я уже не мог так просто выйти за его пределы. Мне хотелось рассказать ей, что я лежал, бывало, ночью без сна, рядом с нелюбимой женой, и думал о ней, а она витала надо мной, как прозрачное белое облака в ночи. Но облако облаком, а ведь надо как-то жить в реальности. Я вдруг вспомнил, что только что избил ее и что другими словами назвать то, что я сделал, невозможно. А я был бы совсем не прочь другими, как если бы в словах заключалось какое-то избавление. Я наказал ее, но меня наказать за это никто не мог. В том углу, на скамеечке, я как будто размечтался, и было очень тихо, Гулечка лежала без всякого усилия. Я все-таки не понимаю... И неприятен, словно у меня щетина на всем лице и весь я покрыт липким потом, дрожу, тело голое, скользкое, отвратительное... Трудно сказать, как и чем я услышал, что она снова хочет протянуть руки и пригласить меня, с той лишь разницей, что боится, что я опять стану ее бить. Я поднял палец в предостерегающем жесте, погрозил ей. Она затаилась. Но я рассмеялся над ее детскими страхами, я хотел только, чтобы у нее не было этих страхом, а против самого приглашения я ничего не имел. Может быть, я вообще ошибся, ослышался и она вовсе не звала меня. Однако же я показался вскоре, лучше сказать, тотчас, самому себе под одеялом, рядом с ее теплым, напуганным телом большого и напрасно пытающегося ужаться животного, пожалуй, я не сомневаюсь, что именно это и произошло. И она целовала мое лицо, медленно, последовательно, всхлипывая или что-то говоря, целовала мою шею и руки. Но я не верил ей. Я не верил, что после этой искренности - а ведь она искренне меня целовала - будет другая искренность, продолжение и всегда, и что она простит мне эту ночь и свое унижение. Конечно, я ничего не делал, чтобы не верить, никак не показывал, что теперь словно натуральный безбожник. Утром я высказался начистоту: либо со мной в Калугу (как будто я не шутя, жестко собирался в Калугу), либо прощай. И мы отбыли в Калугу. Не знаю, насколько меньше мне понравилось бы, выбери она другое. В моей голове засела мысль, что конец близок.