Чудились странно знакомые голоса, где-то совсем рядом горели радостным, животворящим огнем синеватые, как гребень окской волны, глаза Кати. Они звали его, и он, превозмогая бессилие, шел за ними, прижимая свои шершавые, перепачканные грязью ладони к лицу.

По щекам текла теплая, скупая влага. Казалось, это не слезы бессилия, а сочилась из глаз сама кровь. И весь мир, затканный голубоватым лунным светом, обманчивый, заслонен от него какой-то очень тонкой кисеей.

Воспаленное воображение порой творило невероятные образы, комкало, смешивало все воедино, а он, гонимый непонятным чувством, шел и шел...

Цепкий куст жимолости задел за рукав шинели. Буравлеву он показался человеком. Он едва слышно пригрозил:

- Уйди, стрелять буду!..

И, потерев ладонями виски, стоял в раздумье и повторял:

- Бить их надо. Бить...

Потом он снова шел и шел. Шел в неизвестность... пока еловый сук больно не ударил в плечо и не опрокинул на землю. Он долго еще крючковатыми пальцами царапал затвердевшую землю, стараясь подняться. Голова кружилась. И перед ним проплывала какая-то непонятная смесь разнородных предметов. Огромным усилием воли пытался вернуть сознание, упорно переламывал себя и - не переломил. Над ним задернулась черная, как беззвездная осенняя ночь, пустота.

Очнувшись, Буравлев увидел бревенчатые стены, кружевные занавески на окнах. Пахло свежеиспеченным хлебом и сладковатым березовым дымом. Тело Буравлева словно кто налил свинцом. Руки были туго перевязаны. Хотел пошевелиться, но от нестерпимой боли застонал. Подошла лет двадцати трех девушка, заглянула в лицо.

- Болит? - участливо спросила она.

Буравлев поднял чугунные веки.

- Они тебе руки поломали. Лежи смирно, а то не заживут.

- Кто ты? - прошептал он.

- Дочь лесника. Не бойся, сюда немцы не заходят.

- Ты одна?

- С матерью. Отец на войне сейчас.

Буравлев разглядел ее лицо. Оно было немного грубоватым, с конопушками на носу и щеках. Крупные серые глаза с грустинкой скрадывали эту грубоватость, и лицо у девушки даже казалось красивым.

- Наши далеко?

- Порядочно. Только я говорю, не беспокойся. Да и молчи. Тебе говорить нельзя...

3

Буравлев поставил ведра с водой.

- А ну, суй в него голову! - приказал он Ковригину.

- Ты что? Очумел?

- Суй, тебе говорят! Дурь скорее пройдет.

Ковригин не успел и моргнуть глазом, как Буравлев нагнул его голову и сунул ее в воду.

- Ты что, черт? А то ведь я могу...

- Пуганый, не боюсь.

Ледяная вода все же сделала свое - боль в голове постепенно начала утихать. Заросшее щетиной лицо посвежело, зарумянилось. Ковригин тогда сам подошел к ведру и начал мочить голову.

- Что, понравилось? - незлобиво упрекнул его Буравлев.

Пока Ковригин, отфыркиваясь, плескался, Буравлев прислушивался, как за окном, обтекая стволы сосен, ручьисто журчал ветер. Где-то в их вершинах застрекотала сорока. Сквозь оттаявшее стекло Буравлев отчетливо видел пестрые крылья, длинный, скособоченный хвост. Она камнем упала с верхнего сука и вдруг низом пронеслась возле веранды, взмыла над лесом. Ветер сносил ее в сторону, ерошил мягкое оперение.

- Ну как, Аника-воин? - спросил Буравлев, когда Ковригин отошел с полотенцем от ведра.

- Железно, - признался тот. - Стопашку бы с прицепом - куда лучше.

- Не помрешь и так. Пора за дело браться. От твоих попоек и в семье и на работе нелады. Живешь, как волк в окладе!

Зрачки у Ковригина сузились. Глаза, прикрывшись негустыми темными ресницами, холодно блеснули.

- Язва!.. Нашел лазейку еще раз уколоть, - с раздражением бросил он и, немного помолчав, спросил: - С какого участка начнем расчистку?

- От Лосиного брода. Там, как в тайге. Не пролезть. Только присматривай за рабочими. Пусть трелюют поаккуратней. На Климовой даче весь подрост поломали. Безобразие!.. Куда только ты смотрел? И чтобы в Красном бору ни одно дерево не упало! Понял!..

Ковригин легонько поддал ногой табуретку. Шагнул к лесничему.

- Слухай, начальник! - злобно заговорил он. - Не много ли на себя взял? Все тебе не по нутру. Я-де, мол, умнее всех. Все делали плохо, а вот я покажу вам! Я больше десяти лет был на этой должности и тоже кумекаю, что к чему. Похвалу за похвалой получал.

- Ты, Степан Степанович, не кипятись больно, распаяться можешь. Как ты работал раньше - мне до того нет дела. А вот сейчас, когда стал моим помощником, буду спрашивать с тебя по всем правилам. Прими к сведению и трудовую дисциплину.

Буравлев застегнул верхнюю пуговицу в полушубке, поглубже напялил шапку и, не взглянув больше на Ковригина, твердым шагом вышел из дома.

4

Ковригин долго стоял посредине комнаты, по-бычьи уставившись в одну точку. "Откуда его только принесло? Ввалился как снег на голову".

Когда он был лесничим, начальство если и наезжало, то не было назойливым: посидят, поговорят - и делу конец. С директором лесхоза Маковеевым часто ходили на охоту.

Может, и работал бы, если бы имел диплом. А Ковригину диплом ни к чему. Он и без него хорошо знает лесное дело. Всю жизнь прожил в здешних местах, каждое деревце, каждый кустик родней родного!..

- Диплом, диплом! - проворчал он. Чего отрицать, иметь его не мешает. Такой груз карман не тянет. Ну а годы? Не садиться же ему сейчас за школьную парту вместе с мальчишками! Да и нужен ли диплом, чтобы гонять лесников, отводить под вырубку делянки, составлять отчеты?

В ушах прозвучали слова единственного близкого ему человека, деда: "Учись, Степа. Без науки ноне ты что червяк навозный. По себе вот знаю".

Почему тогда не пошел в техникум? Захотел посвободнее пожить. Был бы отец или мать, может, все б пошло по-другому. А тут женитьба. Дети. Болезни...

Как никогда, показался пустым и неуютным дом. Прилив обиды охватил его.

Не помня себя, набросил на плечи полушубок, схватил со стены ружье и выбежал на улицу. Ледяной ветер омыл его разгоряченное лицо, проник под рубашку. Ковригин остановился, открытым ртом хватил несколько глотков крепкого морозного воздуха.

И снег и деревья были необыкновенно красивыми. Все сверкало, переливалось на солнце яркими блестками. Он никак не мог отвести от деревьев взгляда.