Однако понимание смысла имеет градации. Лем считает, что машину надо снабдить «пониманием», близким к человеческому, иначе «по-настоящему эффективных машин-переводчиков не будет вовсе» (гл. IV). Это ошибка, во всяком случае, если речь идет о машинном переводе научно-технических текстов. Уже осуществлен довольно добротный перевод таких текстов на машинах, кои, увы, все еще несравнимы с человеком.
Если же говорить о переводе художественных текстов, переводе, в котором слит артистизм и пластичность человеческого разума, то Лем прав: «Мы просто не знаем, в какой мере можно “недодать личность” машине, которая призвана хорошо переводить. Мы не знаем, можно ли “понимать”, не обладая и “личностью”, хотя бы в зачатке» (гл. IV).
Впрочем, и здесь есть оборотная сторона медали. Если уж удастся снабдить машину «личностью»; то, безусловно, удастся сделать эту личность сколь угодно богатой. Например, придать машине-живописцу напряженный универсализм Пабло Пикассо. Правда, это сделает особенно трудной задачу человека-критика... Живопись, как язык, обладает своим экстралингвистическим полем, своими «ассоциациями» с реальностью. Однако уже сегодня такие «ассоциации» иногда тождественны работе нынешних вычислительных машин-роботов с заложенной программой.[169]
Но вернемся к Ст. Лему. Нет ли в его высказываниях недоверия или недооценки метода формализации, т.е. «перевода» того или иного «поля» на формальный язык? К этому методу прибегают исследователи, анализирующие проблему значения. Сомнение тут же рассеется, если понять, что Лем рассматривает эту проблему, не отвлекаясь от человека, т.е. на уровне прагматики. Поясним термин.
Языки, будь то естественные или искусственные, в том числе и формализованные языки науки, да, наконец, и произвольные знаковые системы вообще, можно рассматривать на трех уровнях абстракции: на уровне синтаксиса, семантики и прагматики.
Если нас интересуют только внутренние связи языка, если мы отвлекаемся от экстралингвистического «поля» (т.е. от «денотатов») и от существ или машин, воспринимающих язык (а тем самым и от смысловых значений), то мы анализируем язык на уровне синтаксиса. Если мы привлекаем к рассмотрению денотаты и смысл, но все-таки отвлекаемся от существ или машин, воспринимающих и понимающих язык, то мы находимся на уровне семантики. Если же, наконец, мы учитываем и перципиентов языка, если мы принимаем во внимание реальные обстоятельства языкового общения, то мы находимся на уровне прагматики (греч. прагма – действие, дело).
Прагматические аспекты языка очень существенны, особенно для натуральных языков. «Неформальные начало и конец формального построения», о которых говорит Лем, исследуются именно прагматикой. Самым главным в прагматике Лем считает понимание значений человеком. В недавних советских работах также подчеркивалась важность этого аспекта.
В психологических работах анализ «понимания» уже начат. (Но они с трудом поддаются «стыковке» с кибернетикой и с семиотикой.) Кибернетический анализ лишь берет разбег. Между формальным и смысловым «берегом» языка зияет пропасть. «Значение» в конце концов всегда цепляется за «понимание», а «понимания» нет там, где некому понимать, говорит Лем. Поэтому «безлюдность» языка (мы бы сказали «бесперципиентность», имея в виду и машины) сохранить невозможно.
Лем думает, что, высказывая подобные взгляды на феномен значения, он впадает в «непристойность». Не стоит тревожиться! Сие допустимо и при пожилых дамах! Язык и в самом деле живет в «экологической среде» человеческого мозга. Начало ее «лежит» в природе, а «простирается» она в пределах общественных систем. Для человека «значения» – это прежде всего переживания. «Смысловым содержанием фраза наполняется в психическом процессе» (гл. IV). Обо всем этом позволительно «забыть», если стоишь на синтаксическом или семантическом уровне. Именно с этих позиций наука начала штурм «крепости значения». Первыми пошли на приступ логики и семантики. Они-то и захватили «плацдарм», на котором Лем развертывает – и с комфортом – свои построения. Позитивный смысл лемовских рассуждений, конечно, не в попрании логики, а в том, что они напоминают нам о «феномене человека». О феномене, который наука отбросить не может.
Чтоб объяснить явления, наука строит теории и модели. В употреблении Лема эти термины несколько диффузные. Мы остановимся на одном мнении, которое высказывает Лем и которое довольно часто встречается у различных авторов.
Это мнение заключается в том, что теории и модели науки все дальше уходят от «наглядности» и «приятности». Это мнение людей, знающих о науке понаслышке. Современной науке противопоставляют «классическую», которая якобы была «понятной» и близкой к «обыденному опыту», тогда как современная таковой не является. Это – нелепость!
Законы Ньютона, в то время когда они были только что открыты, отнюдь не воспринимались «мирянином» как «наглядные», как часть его повседневного опыта. Они стали «наглядными» потому, что последние триста лет их преподносил Школьный Учитель. Его питомцы, став взрослыми, начинали считать эти законы «наглядными», ну, а значит, – «наглядной» и всю «классическую» физику. Для «отрезвления» заглянем хотя бы в сочинение Леонарда Эйлера «Новая теория движения Луны»[170], датируемое 1772 г. Некоторые страницы этого сочинения состоят целиком из формул. Где же тут наглядность!?
Итак, в момент зарождения классическая физика была далека от наглядного восприятия, некоторые ее положения стали казаться «наглядными» за счет привычки, а основной массив «классики» с его выкладками и вычислениями лежит попросту вне поля зрения «мирянина».
В точности так же обстоит дело и с современной наукой. Всякий, кто изучал «высокие» разделы современной математики или физики, знает, сколько в них «наглядных» объектов. Однако эти «объекты» просто не успели перейти в школьные учебники. Через какое-то время новые идеи войдут в «общественное сознание», как уже вошли представление о шарообразности Земли, гелиоцентризм, законы Ньютона и пр.
Прошло время, когда квантовая механика воспринималась как нечто абстрактное, ее объекты также апеллируют к внутреннему зрению физика-квантиста. Недалек, видимо, день, когда наглядная таблица основных частиц будет висеть в школьных классах рядом с таблицей Менделеева. С распространением лазеров в быт войдет представление о фотонах, так же как с лампочкой Эдисона вошли электроны.
Есть, правда, и другая сторона дела – обычное невежество. Мы склонны проходить мимо «удивительного», даже когда оно совсем «рядом». Для многих ли небо «организовано» в созвездия и среди них – Волопас с его Арктуром или Лебедь? Нет! Увы, на небе есть две Медведицы, а остальное – звездная пыль.
Многие ли встречают как друзей растения в лесу, любят их и «понимают»? Да нет же, растения – это просто «трава»!
Итак, не следует путать двух сторон дела. Есть невежество, слепота, умение проходить мимо совсем «наглядных» и «понятных» вещей. И есть эмоциональное и рациональное восприятие мира, восприятие, которому надо учиться, делая над собой усилие. Тогда созвездия, нуклеиновые кислоты и кванты становятся «наглядными».
Вот почему мы не согласны здесь с Лемом.
Заметим в заключение, что «наглядность и понятность» – явление историческое. Одно дело «наглядность» на уровне «здравого смысла», другое – «наглядное виденье» научных теорий. Эта вторая наглядность будет, безусловно, возрастать по мере роста науки в ущерб «здравому смыслу».
Что же касается математики, то Лем и ей дает оценку, повторяя известное сравнение ее с портным-безумцем, шьющим по произвольному плану одежды. Надо прямо сказать, что в целом это оценка человека, незнакомого серьезно с математикой. Лем попросту не разобрался в клубке математических фактов и идей, идей, связанных с вычислимостью, финитностью, эффективностью, с тем рывком в область законов рассуждения, который сделала современная математическая логика.