Прочитав письмо, Титов вздохнул, обвел страдальческим взглядом Александра.
- Ты что? - спросил диакон, смутившись.
- На расспросе молчи обо мне. Не говори, что ночевал у меня... Даже под пыткой.
Александр спокойно спросил:
- Думаешь, пытать будут?
- Будут, - тихо ответил Титов, теребя бороду. - И умертвят. Это у нас повседневно и повсечасно.
Диакон Александр задумался. Несколько минут длилось молчание.
- О чем ты пишешь, государь знает, - неловко улыбнулся Титов. Открытые глаза открывать лишнее. Сын родной его обманывал, и он его обманом в каземат упрятал и умертвил. Подумай, братец, может ли царь удивляться обману? Он принимает сторону тех, кто его обманывает, елико сие на пользу его власти. Он сам учит обманывать своих помощников. Смотри, диакон, не ошибись! Не попади в диавольские сети, коими опутано все сверху донизу, вся держава императорская...
Диакон слушал Титова с ребячески наивным выражением глаз. Он иначе все себе представлял там, в лесу. Постоянной его горячею мыслью было дойти самому до царя и раскрыть перед ним всю правду, доказав, как его обманывает епископ, как строит он новую церковь, губя невинных.
- Но это не все, - продолжал Титов. - Царь издал указ, чтобы никакого чина люди о делах, принадлежащих до расправы на то учрежденного правительства, отнюдь самому царю не подавали, а кто свыше указу дерзнет неосмотрительно сие учинить, то имеют быть наказаны: из знатных людей лишением чина или имения, а другие, из нижнего чина и подлые люди, наказанием жестоким.
Оба задумались. После некоторого молчания Титов продолжал:
- Порча пошла. В Питербурхе люди древлего благочестия, едва выбьются из нужды, едва в гильдию или кумпанство войдут, заодно с царем и его вельможами теснят народ. Примером тому - олонецкие воители за правду. Братья Денисовы всем дорогу показали. Всех на цареву сторону перетянули. Начал Андрей с мельницы, а теперь - богатей-хлеботорговец... И не зря царь запретил делать розыски в Выговской пустыни и приказал не преследовать братьев Денисовых за раскол. Не они ли, вожди поморцев, десятничали и сотничали на постройке петровских повенецких заводов? Рабочие-селяне мерли, аки мухи... А выговские старцы богатели. Известно ли тебе?
Александр ничего не ответил. Он сидел, печально опустив голову и закрыв глаза, как будто думал о чем-то другом. Очнувшись, встряхнул космами, встал, высокий, упрямый.
- Пускай так, но я пойду во дворец к гордому фараону. Презираю я счастье и ласку, ибо никогда смерд в сем мире не получит оную... Пускай скорее буду подобен я больному льву, нежели трусливому зайцу. Пославших меня сюда не обману. Пускай обманывают цари, а не мы...
Он возвысил голос, сжал кулаки, глаза его горели ненавистью, весь он дрожал от волнения.
Титов подскочил к нему, зажал ему рот рукой, съежился от ужаса и прошептал:
- Молчи! Сгубишь нас обоих!
И, немного помолчав, со слезами на глазах, обнял диакона:
- Будут пытать - не выдавай меня.
Диакон посмотрел на него пристально.
- Язык будут рвать - не обмолвлюсь ни о ком. Не бойся!
Утро было сырое, туманное. Диакон всю ночь простоял на коленях перед иконой. Григорий Титов спал крепко, мирно похрапывая. Еще сильнее, чем прежде, Александру захотелось видеть царя и высказать ему все без утайки о Питириме и о всех истязаниях, которым за веру подвергает он керженских пустыножителей. Он хотел показать свои сломанные ребра, ямы на месте вырванного клещами мяса, глубокие рубцы на коже от бития шелепами и язвы "от изжигания"... Он хотел рассказать царю о подкупах, нечестных подлогах, о зверствах и грабежах, творимых архиерейскими инквизиторами и фискалами во имя вымогательства признаний в несуществующих преступлениях и винах... О том бесправии и беззащитности, в которых находятся крестьяне и бедные посадские в Нижегородской епархии... И вот, дождавшись утра, он помолился, обнял Григория, поцеловал его и расстался с ним. Бодро, уверенно двинулся в город.
- Прощай, брат! - сказал он Титову, выходя на улицу. - Расскажи потом обо мне керженским... Прощай!
И прямой, твердой походкой зашагал по улице, исчезнув в морозном тумане...
IX
Свершилось то, чего с любопытством, волнением и тревогой ждал старец Варсонофий: он - в приемной царя.
Просторная светлая комната. В окно видно покрытую сугробами набережную Невы. Пахнет свежевыструганным дубом. Ковры на полу со львами и чудесными птицами. Смотрит царь Алексей Михайлович со стены большими удивленными глазами. Ресницы острые, редкие, ровно гребень.
Указывая на этот портрет, Питирим тихо рассказал Варсонофию, что портрет повешен со значением. Случаем к тому послужило следующее: на одном пиру царь разговорился о своем отце, об его делах в Польше, о затруднениях, какие наделал Никон. Один вельможа (Питирим умолчал, что это был Мусин-Пушкин) начал восхвалять Петра и унижать его отца. Царь-де Алексей сам мало что и делал, а больше-де Морозов с другими министрами. Царя раздосадовали рассуждения вельможи, и он встал из-за стола и сказал ему: "В твоем порицании дел моего отца и в похвале моим больше брани на меня, чем я могу стерпеть". Этот многокрасочный, нарисованный голландским художником, величественный портрет царя Алексея со скипетром в одной и с державой в другой руке свидетельствовал теперь всем о том, как царь чтит и уважает память своего родителя и что царь считает себя продолжателем дела отца.
"Не поэтому ли, - мелькнуло в голове Варсонофия, - Питирим, уезжая, приказал Ржевскому скорее закончить постройкой в Нижнем церковь "святого Алексея"?
Питирим действительно выглядел так, будто он во дворце, а мысли его далеко-далеко, может быть, и в Нижнем.
Ровно в восемь утра в приемный зал вышел кабинет-секретарь Алексей Васильевич Макаров. Поздоровался с епископом. Принял его благословение.
- Государь просит.
У Варсонофия ноги ослабли, сердце затрепетало от волнения. Питирим направился к двери, оставив позади себя Макарова.
Вошли в просторное и неуютное помещение. На полках вдоль стен игрушечными мачтами, реями и парусами топорщились модели кораблей. На подоконниках теснились громадные банки с морскими водорослями и моллюсками. Заплаты пестрых порыжелых карт на стенах. А в углах на полу груды разных инструментов, руды и звериных костей.
У Варсонофия зарябило в глазах. И вот среди хаоса выросла вдруг громадная широкоплечая фигура государя. Старец испуганно попятился, прячась за спиной Макарова.
О росте Петра, его силе, жестокости и хитрости много рассказов ходило в керженских лесах, но то, что старец увидел теперь собственными глазами, было много необыкновеннее всех описаний, которые ему пришлось слышать о Петре.
Питириму Петр показался сильно постаревшим противу прошлого года, когда он последний раз его видел; морщины покрыли все лицо, набухли серые мешки под глазами. Питирим слышал, что смерть царевича Алексея не прошла даром для царя, - это так и было.
Петр грузно шагнул навстречу вошедшим, склонил громадную голову перед епископом. Приняв благословение, обнял Питирима, облобызал его.
- Хорошо! Похвально! Ждем, ждем тебя! - несколько охрипшим голосом приветствовал он епископа.
- Приехали... Вот и старец со мной! - улыбнулся Питирим, кивнув головой в сторону Варсонофия.
Петр повернулся к старцу.
- Как звать?
- Варсонофий... керженские скитожители послали до вашего светлого величества...
Сказал и упал к ногам царя.
Макаров потянул его за плечо, шепнув: "Вставай!"
- Слушай, добрый человек, - раздумывая о чем-то, заговорил Петр. Один раскольник тут письмо в соборной нашей церкви подбросил. И был взят в Монастырский приказ, допрашиваем... А когда объявили ему отречение керженских жителей, он тому веры ять не хотел. Требует свидания с некоторыми из учителей тех согласий. Требует подтверждения ответов керженских жителей. Мною послано было письмо его преосвященству... - Петр сделал почтительное движение головой в сторону епископа.