* * *

Сегодня до наступления темноты я решил остаться в Новой ризнице Сан-Лоренцо, дабы еще раз спокойно обозреть все, что пока мне удалось здесь сотворить. Услав по домам подмастерьев да и самого сторожа, я остался наедине с моими творениями, окунувшись в этот покой, тонущий в тишине. Как завороженный, не мог оторвать глаз от строгих стен часовни, украшенных скульптурными надгробиями. В какое-то мгновение у меня создалось ощущение, что каждая скульптура вбирает в себя другую, как бы сливаясь в единое целое, а все позы и жесты стали настолько одинаковы, что Джулиано выглядел как Лоренцо и, наоборот, День - как Ночь... Мне даже показалось, что статуи обоих герцогов и аллегорические фигуры стали разрастаться и превращаться в единого героя, вбирающего и олицетворяющего собой все пространство.

Это состояние созерцания монотонного единообразия начало меня тяготить. Но затем образ призрачного героя стал постепенно видоизменяться и растворяться у меня на глазах, а подавленность окончательно прошла, когда все четыре аллегории, отделившись друг от друга, заняли свои места, а оба герцога вновь обрели каждый свойственное ему выражение и позу.

Я почувствовал, как жизнь вновь наполнила пространство. Ночь склонила голову к груди, положив ногу на ногу; День уставился на меня из-за приподнятого плеча, словно выражая недовольство моим присутствием; утренняя Аврора делала над собой усилие, чтобы вновь не погрузиться в сон, и, наконец, Вечер в предвкушении предстоящего отдыха после трудов растянулся во весь рост на камне, породившем его, и приподнял слегка натруженные плечи, ожидая наступления сумерек.

Оба герцога сидели в тишине, погрузившись в свои думы и не замечая всего того, что творилось у их ног на каждом из надгробий. На дворе уже сгустились сумерки...

О, ночь, хоть мрачен твой покров,

Зато как спорится работа в тишине

И как просторно мыслям в голове!

Ты похвалы достойна мудрецов.

Уходят прочь усталость и сомненья.

Взамен даешь покой, бодрящую прохладу

И предрассветных снов усладу,

Что охраняют все мои стремленья.

О, призрак смерти, ты один

Кладешь конец душевной нищете

И служишь за страданья искупленьем

Над нашим бренным телом господин,

Ты осушаешь слезы на челе

И праведным даришь терпенье.

* * *

В замке Беттона умер Малатеста Бальони. Его скосила галлийская болезнь и желчь, разлившаяся от отчаяния, что папа так ловко обвел его вокруг пальца, не сдержав ни единого обещания в награду за низость и вероломство. Оставленный всеми, кто склонил его к предательству, этот господин кончил свои дни, как того заслужил. Первыми гибнут жертвы предательства, но рано или поздно и самих предателей карает заслуженное возмездие.

Рассказывают, что, когда бывший деспот Перуджии испустил дух, среди грома и молний над землей пронесся невиданный ураган. Декабрь 1531 года.

* * *

События, происшедшие за последние два года, изменили облик Флоренции. Помимо замены старых органов власти новыми и общего обнищания, вызванного войной, в городе можно заметить немало перемен, даже в одежде. Редко кто носит на голове заостренные колпаки, уже не увидишь старинные флорентийские орнаменты на одежде, да и сам ее покрой изменился. Серебряных пряжек, снурков, кушаков из тисненой кожи уже не увидишь, как бывало, почти на каждом. И даже волосы не носят ниспадающими до плеч, что когда-то составляло особую гордость знати и старых магистров, а так, лишь слегка прикрыв макушку.

Только возвратившаяся в свои дворцы аристократия да нажившиеся на войне торговцы могут позволить себе роскошь носить традиционные флорентийские одеяния. Все прочие, коих явное большинство, не только одеваются по-новому, но и несут на себе печать новой жизни, так отличающейся от прежних мятежных времен. С горечью вижу, что носителями старых добрых флорентийских традиций, пусть даже в их чисто внешнем проявлении, ныне выступают как раз, те, кто строил козни против нашей республики или относился к ее судьбе с полнейшим равнодушием.

* * *

В апреле месяце мне пришлось побывать в Риме, где с доверенными лицами герцога Урбинского окончательно утряс все вопросы, связанные со старой тяжбой вокруг памятника Юлию II. Кратковременное пребывание в Риме позволило мне также выверить с семейством Делла Ровере все счета, как большие, так и малые. Наследники папы Юлия утверждали, что выплатили мне ни много ни мало шестнадцать тысяч дукатов. На поверку же вышло, что я получил всего лишь пять тысяч, и это смог подтвердить прокуратор герцога Урбинского, сверивший все счета. Я особенно доволен, что мне удалось опровергнуть эту гнусную клевету. Согласно новому контракту - а это уже четвертый, который я подписываю, - мне надлежит взять расходы, связанные с новыми работами, и в течение трех лет изваять собственноручно шесть статуй для усыпальницы папы Юлия. Хочу надеяться, что мне не придется более возвращаться к этой истории, набившей оскомину.

Виделся с папой; не сказал бы, что его состояние лучше моего. По одному его облику можно судить, сколько ему пришлось испытать со времен разграбления Рима и до капитуляции Флоренции. Да, горя он хлебнул немало. В тамошних кругах узнал, что папа заметно изменил отношение к своему племяннику Алессандро. Говорят, что особенно его удручают беззаконие, которое тот творит, злоупотребляя данной ему властью, и постыдный, скотский образ жизни. Другой папский племянник, Ипполит, несколько помоложе и приятнее в обхождении, нежели этот ирод Алессандро, затаил злобу против флорентийского деспота и плетет против него сети заговора, водя дружбу с политическими изгнанниками.

Поживем - увидим, что принесут козни Ипполита и распри между братьями этому городу, уже и без того испытавшему немало лихих годин.

* * *

В эти дни Новая ризница Сан-Лоренцо наводнена молодыми художниками, коих взял себе в подмогу, вняв советам Климента VII. Сам же я работаю над рисунками для росписи фресками часовни и леплю в воске модели будущих изваяний.

Впервые в жизни вижу себя окруженным таким множеством помощников, которым надлежит работать по моим рисункам и слепкам. Хотя и понимаю, что нужна подмога в столь трудоемком деле, все же мне было бы куда покойнее без этой оравы. Однако силы мои уже не те, и в одиночку справляться с делом стало трудно. Хочешь не хочешь, а приходится считаться с этим. Вот и хожу день-деньской, отдавая распоряжения и делая замечания, особенно тем, кто норовит работать на свой манер. Не терплю отсебятину, а посему художникам со мной не сладко.

Хочу, однако, добавить, что все здесь мнят себя художниками, полагая, видимо, что искусство - это такое же ремесло, как и все прочие, которому можно обучиться, походив несколько месяцев в подмастерьях. Правда, некоторые, поработав немного кистью или резцом, отворачиваются от искусства. Но таковых, к сожалению, гораздо меньше. Все эти, с позволения сказать, художники принесли бы куда больше пользы, катая тачки с песком и камнем. А скольким молодым людям, очарованным искусством и обладающим приятной наружностью, подошла бы роль пажей в аристократической свите! Но они, поддавшись магическому соблазну, растрачивают свои силы и терзают себя понапрасну. И этим юношам, одержимым страстью, невозможно внушить, что искусство - это не блажь, а великое серьезное испытание и дело весьма трудное.

Поскольку никому невозможно запретить заниматься искусством, которое, кроме особой склонности, не требует иных задатков, увлеченность им и приводит сплошь и рядом к весьма плачевным результатам. А посему для меня куда ценнее простой рабочий или пастух, что ходит за стадом и доит коров, нежели любой несостоявшийся художник.

Эти мысли навеяны сегодняшней стычкой с одним наглым великовозрастным детиной, что работает у меня в Сан-Лоренцо. Он не признает никаких замечаний, считая, что вполне справляется с порученным делом. Сегодня я не принял у него работу. Его наглое упрямство меня просто озадачило. Но со мной шутки плохи. Поворчав, он все же вынужден был взять новую мраморную плиту и начать все сызнова. Не стал его прогонять из-за уважения к отцу. Бедняга нуждается в помощи.