- Смешно, - говорит она, оставшись с ним вдвоем в просторном номере.
- Что смешно?
- Молодожены.
- Ничего смешного не вижу. Если ты воображаешь, что я старик, так очень ошибаешься. - Он смотрится в зеркало, проводит ладонью по плеши, просвечивающей сквозь густые волосы, и, вполне довольный, привлекает к себе Табиту и похлопывает ее по руке. - Мы с тобой еще всех молодых за пояс заткнем. А почему, Пупс? Потому что у нас есть стиль, есть традиции.
Это должно означать, что он умеет тратить деньги. Во взятом напрокат автомобиле он возит Табиту завтракать в самые живописные окрестности, покупает ей шоколад и чулки, водит на танцы и приговаривает: - Расходы? Подумаешь. Я три раза наживал состояние, наживу для тебя и в четвертый раз.
- Но, Дик, надо быть осмотрительным. Ведь у нас очень мало денег.
Почему-то эти слова повергают Бонсера в уныние. - Опять ты все портишь, - говорит он с мрачным отвращением. - Небось опять потащишь меня обедать по дешевке в нашей паршивой дыре.
Табита, поняв намек, предлагает пообедать в Гранд-отеле, где Бонсер с ходу заказывает шампанского. А позже, в их номере, он сажает ее на колени и подкидывает: - "По гладенькой дорожке..." А ты. Пупс, до сих пор прелесть. Маленькая да удаленькая. Чистый бесенок.
Видя, что он снова в духе, она ликует: - Ты на меня больше не сердишься?
- Я на тебя всегда сержусь, скупердяйка несчастная, - отвечает он, и у нее снова падает сердце - ведь она отлично знает, что ее новое, негаданное счастье целиком зависит от его настроений. Когда он сердится, она увядает от одного его взгляда, когда развеселится - сердце танцует от его улыбки.
После первой недели медового месяца она как-то просыпается раньше обычного от оглушительного свиного храпа и, глядя на широкое красное лицо на подушке, блестящее, как яблоко в витрине, думает: "А все-таки я счастлива. В пятьдесят четыре года счастлива до ужаса. Конечно, Дик болван и пшют и абсолютно ненадежен - одному богу известно, что теперь со мной будет. Но это, безусловно, счастье. Да, очевидно, я люблю его. Я всегда любила его безумно - как последняя дура".
И, осознав свою любовь, она так нежно целует его, едва он проснулся, что он удивленно открывает один желтый, заплывший глаз и кряхтит: - Что еще новенького выдумала?
- Ничего. Просто я тебя люблю.
Он открывает второй глаз: - Ох, и хитрюга ты, Пупси. Всегда своего добьешься.
- Ну как, проспался?
- А это, знаешь ли, грубо. Грубость в женщине я не одобряю.
92
С утра он обычно раздражителен и угрюм, оживляется только часов в одиннадцать, после первого стакана спиртного. А тогда, начинает разглагольствовать, бахвалиться.
- Вон, гляди. Пупс. - И указывает подбородком на большое заброшенное здание посреди заросшего бурьяном участка.
- Похоже на развалины какой-то гостиницы.
- Это золотая жила. Пупс. А гляди, сколько в саду стекла - пол-акра, не меньше. Всю жизнь мечтал иметь сад с оранжереями.
- Дик, ты еще скажешь, что тебе нужен отель?
- Как раз отель нам и нужен. Я уже не первый день приглядываюсь к этому участку.
- Но мы по этой дороге еще не ездили.
Это было опрометчивое замечание. Бонсер устремляет на нее негодующий взгляд. - Ты хочешь сказать, что я лгу?
- О нет, Дик, но право же... Смотри, штукатурка вся обсыпалась, и крапива...
- "Штукатурка, крапива!" Нет, вы ее послушайте! Ты что, никогда не видела косы, не слышала, что есть штукатуры?
- Но, Дик...
- Надо навести справки.
Он тут же едет к агентам и возвращается торжествуя. Табита встречает его снисходительной улыбкой.
- Ты чему радуешься? - вопрошает он и, не дав ей ответить, восклицает: - Восемь тысяч и две тысячи по закладной. Ручаюсь, уступят за шесть, в два срока. Им только бы продать, я так и знал.
- Но, Дик...
- А хочешь знать почему? - Он выпрямляется во весь рост, улыбаясь хитро и многозначительно, и вдруг подается вперед. - Потому что не на море. Потому что место - на скверном шумном шоссе" в двух милях от мола.
- Вот и я думала...
- Конечно, думала. А я тебе говорю - то-то и хорошо, что на шоссе. А почему?
- Почему? - послушно откликается Табита.
- Потому что по шоссе ходят машины. Машины, Пупс, они ходят по шоссе и останавливаются где вздумается. И с каждым днем их все больше.
- Но, Дик, как мы можем содержать отель, мы же ничего в этом не понимаем.
- Содержать отель каждый может. Нанять управляющего - и все. Слушай-ка, Пупс, ты когда можешь добыть три тысячи?
- Но, Дик, не можем же мы...
- Ах, не можем? Очень хорошо. Ставим точку.
Он дуется два дня, после чего Табита уступает. Она убеждает себя: "К чему деньги, если мы оба мучимся?"
Последняя надежда - может быть, агенты по продаже отеля "Бельвю" не примут условий Бонсера. Но они рады сбыть его с рук на любых условиях, и Табита вынуждена, дать распоряжение своему поверенному - продать на пять тысяч облигаций военного займа. Она просит его также хранить эту операцию в тайне, потому что смертельно боится сыновнего гнева. А Джон имеет все основания разгневаться, ведь если она все потеряет, то может оказаться на его иждивении.
А потом ее захлестывает столько дед и тревог, что оглядываться назад уже некогда. Выясняется, что, по мнению Бонсера, содержать отель - значит приглашать к обеду членов местного самоуправления, и, когда Табита ужасается, как летят деньги, он возражает: - Ничего ты не смыслишь в деньгах, старушка. Нужные знакомства - это великая вещь.
- Но разве обязательно поить их шампанским?
- В конечном счете это окупится.
- Ну, а зачем пить, когда нет гостей?
- А это тоже экономия, способствует бодрости духа. Хороши бы мы были, если б я в такое время свалился. Кто тогда стал бы думать?
Он приглашает управляющего, некоего Джузеппе Тэри, бывшего владельца ночного клуба, и поручает ему подобрать первоклассный персонал и закупить лучших вин. Нанимает старшего садовника и велит ему сделать из сада конфетку, чтобы люди останавливались полюбоваться. Заказывает мебель, ковры и картины - по большей части классические обнаженные фигуры. Академическая живопись, не придерешься. А кому не приятно поглядеть на голеньких, если это дозволено?