Поклонение Чехову нередко побуждало молодого критика все мерить только чеховской мерой, судить слишком сурово, односторонне.

Так, он осудил Горького в книге "От Чехова до наших дней":

"...Комнатная философия... аккуратность... однообразие... симметричность... Вот главные черты самого Горького как поэта. И читатель понимает, что за аккуратностью его скрывается узость, фанатизм, а за симметричностью - отсутствие свободы, личной инициативы, творческого начала... Горький узок, как никто в русской литературе" (2-е изд. 1908).

В этой статье Чуковский утверждает, что Горький "симметрично по линеечке" делит всех своих героев и вообще всех людей на ужей и соколов. "Певец личности, он является на деле наибольшим ее отрицателем".

Так, одержимый "чеховской меркой", он пытался втиснуть Горького в некую двухмерную плоскость, отождествляя художника с его героями-мещанами.

Прошло полтора десятилетия. Чуковский узнал новые произведения Горького, сам стал более зрелым человеком и писателем. В книге "Две души Максима Горького" (1924) он судит о нем глубже, объективнее, разностороннее.

Многие оценки по-прежнему резко отрицательны.

Однако Чуковский обнаружил, наконец, и Горького-художника. Признавал это еще с оговорками, но уже любовался:

"Не беда, что Горький публицист, что каждая его повесть - полемика... Публицистика не вредит его творчеству... Вся беда его в том, что он слишком художник, что едва только эти образы заклубятся у него перед глазами, потекут перед ним звучной, разноцветной рекой, как он, зачарованный ими, забывает о всякой публицистике и покорно отдается им".

Шестидесятники, которых чтил Чуковский, верили во всевластие среды, обстоятельств, верили в то, что общество всегда важнее одного человека, требовали подчинить Делу все личные дела, призвания, таланты, страсти...

А Чехов преодолел все посягавшие на него влияния, личные и общественные, казенные и дружеские.

"Выйдя из рабьей среды и возненавидев ее такой испепеляющей ненавистью, которая впоследствии наполнила все его книги, он еще подростком пришел к убеждению, что лишь тот может победоносно бороться с обывательским загниванием человеческой души, кто сам очистит себя от этого гноя... Чехову удалось - как не удавалось почти никому... полное освобождение своей психики от всяких следов раболепства, подхалимства, угодничества, самоуничтожения и льстивости..."

Чуковский называл это чудом. И сам он с юности также стремился воспитывать и перевоспитывать себя, "дрессировать" свою волю, утверждать свое достоинство.

И тоже был постоянно недоволен собою.

Он пишет другу 16 июля 1964 года:

"Сейчас я по уши в корректурах 1-го тома Собрания сочинений... Причем уже после сверки все написанное мною кажется мне столь отвратительным, скандально-постыдным, что я ломаю всю верстку, к ярости издательства, и требую снова на сверку".

Будучи уже известным, прославленным, он все еще сохранял ненасытную любознательность, ощущение неполноты своего образования, всегда был готов не только учить, но и учиться.

Его "среда" была могущественнее, чем та, которая противостояла Некрасову и Чехову. Революционные смерчи, матереющее тоталитарное государство, казенная идеологизированная литература, трудный советский быт теснили, давили куда жестче и неотвратимее, чем все жандармы и цензоры одряхлевшего самодержавия и чем любые соблазны успеха и богатства.

Давление это было всепроникающим.

Чуковскому случалось и уступать и отступать. В разные времена. И в последнее десятилетие тоже.

Он долго настаивал, чтобы его статья о переводах повести А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича" сохранилась в очередном томе Собрания сочинений; несколько раз подробно рассказывал, как упрямо борется с редакторами, с цензорами, грозил, что вовсе откажется от издания. Но в конце концов книга вышла без этой статьи.

В подобных же обстоятельствах его дочь, Лидия Чуковская, отказывалась от публикации своих работ, не подчинялась требованиям цензуры.

Нам он говорил:

- Я хитрый старик, хорошо устроился: "правые" осилят - у меня есть Коля. "Левые" возьмут верх - у меня Лида есть.

Весной 1968 года он сказал одному из литераторов-"подписантов", которого грозили уволить с работы, лишить возможности печататься:

- А почему бы вам не покаяться? Я всегда в таких случаях каялся. После ругательной статьи в "Правде" написал покаянное письмо, назвал свою сказку глупой.

Корней Чуковский не хотел подражать Некрасову и не мог подражать Чехову.

Он признается:

"Изучая писателя, я всегда ставил себе задачей подметить те стороны его дарования, которые он сам не замечает в себе, ибо только инстинктивное и подсознательное является подлинной основой таланта".

Так и мы пытаемся обнаружить в творчестве Чуковского его особенности, не до конца им осознаваемые, хотя его профессия критика, исследователя предоставляет меньше свободы силам подсознания.

Чуковский не только любил Некрасова сильнее, чем Горького, но и постоянно ощущал большее расстояние от него, неоспоримо великого.

А Горький был его современник, лишь немногим его старше. И вероятно, он ощущал прямую родственность их личных судеб.

Горький тоже плебей, тоже самоучка, выбился в большую литературу, обрел внезапную и, казалось, не всегда заслуженную славу. Ведь он едва ли не затмил Чехова!

Однако с годами Чуковский открывал в Горьком такие инстинктивные, подсознательные основы таланта, которых не замечал, не хотел замечать раньше.

"Любить для него - значит добиваться. Под всеми личинами в нем таится ненасытный жизнелюбец, который по секрету от себя самого любит жизнь раньше смысла ее, любит даже ее злое и темное. Все равно, какая жизнь, лишь бы жизнь! Пусть она струится перед ним разноцветными волнами, он как зачарованный будет смотреть на нее и твердить: "Господи, Господи, хорошо все как! Жить я согласен веки вечные"..."

Уже сама патетическая музыка этих слов явственно свидетельствует, что и Чуковскому неотделимо присуще такое же могучее жизнелюбие. И он воплощал его не только в поэтических сказках, в работах о языке "живом как жизнь". Когда он исследовал творчество и личные судьбы писателей давних времен и современников, его магнитно привлекали силы неподдельного, стихийного жизнелюбия.

Об Алексее Толстом он писал:

"...Это был мажорный сангвиник. Он всегда жаждал радости, как малый ребенок, жаждал смеха и праздника, а насупленные, хмурые люди были органически чужды ему... Вообще он органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах, немощах..."

Мы сидели в комнате у Лидии Корнеевны. Вошел Корней Иванович, шумно обрадовался гостям, удобно расположился в кресле, явно готовясь к длительной беседе.

Л. начал вспоминать эпизоды из своей практики зека-медбрата. Чуковский потускнел, сразу поднялся:

- Спокойной ночи.

Лидия Корнеевна потом сказала:

- Нет, нет, ничего не случилось. Просто Дед не выносит неприятных тем.

Он признавался в одном письме: "...я сделан ведь из такого материала, что больше пяти дней не умею горевать".

Марина Чуковская, невестка Корнея Ивановича, пишет: "...его не тянули к себе ни смерть, ни тлен, ни размышления о потусторонней жизни. Как будто эти вопросы он решил для себя раз и навсегда - и никогда к ним не возвращался".

Властное жизнелюбие было свойственно Корнею Ивановичу с молодости. Однако и эти глубинные силы, определявшие многие черты личности Чуковского и многие особенности его творчества, изменялись.

В 1958 году он писал приятельнице (у которой в один день умерли отец и сестра):

"...Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну * и ежедневно теряющий самого себя - необыкновенно быстрыми темпами, - понимаю вас и вашу тоску лучше многих. "Я изучил науку расставанья" ** и понял, что главное в этой науке - не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь - жалость - сострадание к живым..."