И я представляю, как при этом ты отводишь меня в сторонку и, теребя на груди портупею, говоришь с упреком:

- Демагогия всегда была впереди.

Но пойми, в данном случае есть основания для раздумий.

- Что ж, давай раздумывать. В таких случаях начинают издалека.

Что ж, давай издалека, если это поможет делу.

- Заново проходят свой путь затем, чтобы найти ошибки. Итак, ты родился. Между прочим, не в хоромах, а в амбулатории, в комнате, отгороженной от моих посетителей фанерной стенкой. И свой первый шаг ты сделал там же, малыш. Я помню, ты потянулся, побежал к блестящей коробочке для шприцев, с которой к нам с мамой как-то пошла медсестра. А я жил и радовался нашему жилью. Радовался и тому, как, защищенный мною от удароп судьбы, ты естественно приобщаешься к моему любимому делу, к медицине. Вот, вспоминаю, тебе семь лет. У Вовки Чередниченко - бедный мальчик, как же он так нелепо погиб - был приступ аппендицита. Я оперировал его. А когда вышел из отделения, увидел: ты сидишь на ступеньках и плачешь. Конечно, я напомнил тебе, что ты не девчонка, зря, мол, распустил шопи, а сам подумал: чужая беда становится твоей, значит, ты способен ее победить, значит, сможешь стоять у колыбели человеческой жизни от рождения до смерти. Как-то я тебе рассказал, что у каждого человека столько сосудов, что, если их вытянуть в одну линию, можно два с половиной раза обмотать нашу землю. "Так человек велик?" - спросил ты по-взрослому. "Так человек велик", - ответил я.

"У каждого человека столько?" - не унимался ты.

"У каждого человека столько". - "Значит, каждый человек велик?" "Каждый велик!" - "А если мои сосуды вытянуть в одну линию?" - допытывался ты. "Если твои, будет немного меньше, ведь ты еще маленький..."

Прости, отец, по зачем все это ты ворошишь в памяти именно сейчас?

- Да вот хочу тебя спросить: уж не ради ли диплома поступил ты в институт?

Ради диплома? Чем же это я так тебя прогневил? Ты знаешь о моем детстве. А что было потом, без тебя, знаешь? Были вступительные экзамены, было счастье оттого, что удалось прыгнуть выше проходного балла. Зачом-то меня вызвали в приемную комиссию. Крутили, смотрели со всех сторон. "Да он же светится насквозь", - говорил какой-то очкарик. Мне казалось тогда, яповис на волоске, по причине отчетливо расходящихся от позвоночника ребер. Но какими-то другими качествами все же приглянулся я члену комиссии, которого все учтиво называли Михаил Сергеевич. "Будет получать стипендию, вся эта прелесть исчезнет". И знаешь, он ничуть не издевался, называя мои ребра прелестью. Михаил Сергеевич оказался профессором Спировым, читавшим нам курс анатомии. Когда он описывал кость, казалось, старик поет чудесную песню. Это от него мы узнали, что первая лекция по анатомии была прочитана профессором Вальтером 9 сентября 1841 года самым первым двадцати двум киевским студентам-медикам, из которых только трое были выпущены в звании лекарей. Ты меня слушаешь, отец?

Только трое! И замирала наша аудитория, и каждый ощущал ползущий по спине холодок, и каждый ютов был расшибиться, но войти в число лекарей, если при выпуске оно сократится даже до одного. Над конспектами лекций Спирова мы просиживали целыми днями. Уйдем на Владимирскую горку (там находилось наше общежитие) и сидим, шепчем в кустах, как в засаде, не замечая, что дневной свет уже сменяется вечерними городскими огнями. А утром - в анатомический театр. Однажды меня туда не пустили, посчитали за чужого, за малолетку, - а все из-за моих ребер, будь они неладны. И тут снова выручил Михаил Сергеевич. "Знаете, юноша, научитесь жарить картошку на рыбьем жире. В любой аптеке имеется. Я лично пользуюсь, п, знаете, ничего..." Тогда наши девочки угаром паленого рыбьего жира пропитывали насквозь стены общежития. Я уже получал повышенную имени академика Богомольца стипендию. А тут еще появились такие ужины, совсем райская жизнь. Но самое главное, я сохранил, не понес на базар твой синий пиджак из шевиота. Ведь его так бережно хранила мама, пока я вырасту.

Постепенно отстраивался, вставал из груды щебня Крещатик, зазеленел Киев, стирались следы послевоенной разрухи. И сейчас... Если бы сейчас на меня, шагающего по городу, указали пальцем и сказали, что этот врач кончил институт благодаря рыбьему жиру, никто не посмотрел бы в мою сторону, посчитав сказанное враньем.

- Ну хорошо, - снова я слышу твой басовитый голос. - Если ты такой дорогой ценой заплатил за диплом врача, откуда у тебя неповоротливость, осторожность, робость? У тебя бестеневые лампы, у меня были светильниками гильзы от снарядов, у тебя аппаратура и совершенный инструментарий, у меня были, попросту говоря, топор и зубило. Но я что-то пытался сделать.

Я всего-навсего рядовой врач, пойми.

- Значит, ты можешь все! Твои предшественники спасли тысячи жизней тем, кто пе успел бы дорисовать картину, закончить книгу, завершить конструкцию новой машины. И ты, врач, живешь этими чужими, пе принадлежащими твоей персоне открытиями, ты живешь дыханием подвига солдата, у которого твое бескорыстное искусство воскрешать все живое отнимает страх и робость.

Ты живешь жизнью других, и другой жизни тебе пе даровано... Лежит прикованный к постели человек, обреченный на медленную смерть. Бьется над ним твоя любимая девушка. А ты медлишь... Мы выбрали с тобой, коллега, одну жизнь, а жизнь - это непрерывная связь, начатая одним человеком и продолженная другим. Действуй же!

Еще одна бессонная ночь.

Утром, как всегда, ко мне подходит Женя:

- Сколько у нас сегодня операций?

Женя Ангел - анестезиолог. Чернобровый украинец - добрая душа, когда-то мечтавший о журналистике.

- Женя, ты мне нужен во как! - говорю.

- Что стряслось?

Рассказываю о Пронникове, об Анне.

- Добрый случай, - Женя хрустит пальцами.

- Сложный случай, - поправляю друга. - А мы с тобой забросили наше производство.

Теперь Женя все понял. Вечером мы обязательно пойдем в автороту. Там нам отвели уголок для занятии.

А трудимся мы с Женей пад изобретением ретрактора.

Это соединенные по типу ножниц прутья с крючками и завитками на концах. Ретрактор продолжит руки хирурга. С его помощью во время операции можно будет перемещать позвонки в разных направлениях, а значит, ставить их на свои места и освобождать от ущемления сдавленный мозг.

А завтра - самое главное: встреча с полковником Якубчиком.

Вхожу в кабинет. Над столом склонился Деня Ангел, что-то чертит, рядом с ним уселась Ниночка, наша медсестра, с длинными ресницами и темным пушком над губой, которую она прикрывала длинным указательным пальцем, когда терялась.

- Шефа нет? - спрашиваю.

- Шефа нет, - отвечают оба, как сговорившись, а сами не могут оторваться от листа бумаги.

Подошел к своему столу. В пепельнице опять гвоздики. Это работа Ниночки, она кладет их сюда, чтобы я меньше курил. Кто ей все время дарит эти роскошные гвоздики?!

- Над чем колдуете, ученые люди?

Длинным пальцем Ниночка сорвала с полированной поверхности лист бумаги и, как рентгепоснимком, пошелестела им перед моими глазами:

- Видите, обыкновенный листок бумаги. На нем нарисован круг. Видите? Нужно в любом направлении, в любом месте провести прямую.

- Где? - недоумеваю я.

- Где хотите, - пищит Ниночка.

- Тут можно?

- Ты не спрашивай, проводи, - хитро улыбается Ангел, отойдя от стола и меряя туда-сюда ординаторскую заметно кривыми ногами.

- И что будет? - спрашиваю.

- Будет установлена стопень оригинальности вашего мышления. Это научный тест, - объясняет с ноткой таинственности Ниночка.

- Коварная задача, - говорю я и провожу линию, как взбрело в голову.

Затем это же самое сделала Ниночка. Ангел взял лист, изучающе повертел его и объявил приговор; я, оказывается, обладаю умом, стремящимся выйти за рамки стандартного мышления, так как провел линию вблизи круга.

Ниночка же провела линию глядите где! На обратной стороне листа. И значит, согласно задуманному условию, ее ум самый оригинальный...