Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калитку метнулись в огород.
- Ложись, - приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз меж рядов пахучей зеленой ботвы картофеля.
Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть, будоража жителей деревни.
Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг к другу.
Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:
- Что же это? Что они хотят делать!
- Посмотрим, - ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоял немецкий офицер и за ним - угодливо согнувшийся староста.
С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управы Чапинский слово за словом переводил речь офицера:
- Немецкое командование питает уважение к трудовому русскому человеку, - старательно выкрикивал Чапинский, - ко оно никогда, запомните это, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ на бунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевую способность победоносной германской армии!..
Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал с ноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.
- Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по праву принадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!
На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него и все чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.
- Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а то будет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.
И снова жители села ответили молчанием.
- Господин офицер спрашивает: вы что, немые? - крикнул Чапинский.
Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласый старик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.
- Господин начальник, - сказал старик, - может, он, хлеб-то, сгорел от грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятом году, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! перекрестился старик. - А народ наш - что? Народ ни в чем и не повинен.
Толпа оживилась, послышались возгласы:
- Правильно!..
- Такое уже было...
- Не виноват никто.
- Стихийное бедствие, одно слово.
Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущенно закричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:
- Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русская свинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование... укрываешь бандитов. Ты коммунист!
- Не, какой же я коммунист, - слегка оробев, сказал старик. - Я как есть, значит, это - беспартейный.
- Взять его! - по-немецки скомандовал офицер.
К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его в сторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голос потонул в потоке грубой чужеземной брани.
- Неужели расстреляют деда Никиту? - тихо спросила Люба. - Витя, я больше не могу, я не выдержу...
- Ты что, в своем уме? - прошептал Виктор и дернул ее за руку.
- Построить всех в линейку! - через переводчика приказал офицер.
Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращение офицера:
- Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездие упадет на ваши головы!
Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.
И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовую палку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хрипло сказала:
- Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры. Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна и спалила. Забирайте меня!
Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели с удивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от нее взгляд.
- Неужто это она сделала? - оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядом с ней Наталья. - И кто бы мог подумать?
- Не знаю. Страх берет меня за нее, - ответила Марфа.
Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежав к начальству и согнув спину, ехидно зашипел:
- Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, что эта старуха - мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но не она подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.
Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательно переводил с немецкого:
- Вы все вздумали меня морочить, - говорит господин офицер.
- Нет, я не позволю, - подчеркивает господин офицер, - чтобы каждая русская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шага вперед!..
- Еремин здесь? - вероятно, от себя спросил Чапинский.
Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошла минута, другая, а Еремин не показывался.
- Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, - доложил староста и виновато осклабился. - Никс...
- Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! - по-немецки прокричал офицер. - А ее, - указал он на Пелагею, - взять.
Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казалась невозмутимой и только повторяла:
- Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?
Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинского пошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался, вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одного из деревенских.
- Рус! - угрюмо произносил унтер.
- Выходи! - приказывал Чапинский.
Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнял руку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой и Натальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнул себе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилой женщине, известной в селе богомолке Агафье.
Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнял брови. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потом быстро сказал угрюмому унтеру:
- О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Она могла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, кивнул он в сторону Виктора, - отправим на работу в Германию...