В предвидении грядущих радостей я почти не замечал своего бедственного положения. Полагаю, что те два мешка с дублонами, которые, по словам Сипиона, хранились у золотаря, способствовали происшедшей во мне перемене не в меньшей степени, нежели окрылявшие меня надежды.

Я был слишком доволен усердием и честностью Сипиона, чтоб не поблагодарить его за это, а потому предложил ему половину денег, спасенных им от разграбления. Но он отказался.

— Я ожидаю от вас, — сказал он, — другого знака благодарности.

Столь же удивленный его словами, сколь и отказом, я спросил своего секретаря, чем могу ему помочь.

— Мне хотелось бы, сеньор, чтобы мы с вами никогда не расставались, — отвечал он. — Позвольте мне соединить свою судьбу с вашей. Я питаю к вам такие дружеские чувства, каких не питал ни к кому из своих господ.

— Ах, дитя мое, могу тебя заверить, — сказал я ему, — что ты не наткнешься на неблагодарность. Ты мне понравился с первого же момента, как пришел наниматься. Видимо, мы рождены друг для друга под знаком Весов или Близнецов, которые, как говорят, сводят людей. Буду весьма рад твоему обществу и для начала намерен попросить сеньора коменданта, чтоб он запер тебя со мной в этой башне.

— Это будет чудесно, — воскликнул он. — Вы меня опередили: я сам собирался просить вас об этой милости. Ваше общество мне дороже свободы. Я только изредка буду ездить в Мадрид, чтоб понюхать воздух и узнать, нет ли при дворе каких-либо благоприятных для вас перемен. Таким образом у вас в моем лице будет одновременно наперсник, гонец и шпион.

Эти выгоды были слишком ощутительны, чтоб я стал от них отказываться. А потому я оставил при себе этого полезного человека, испросив на то разрешение у моего услужливого коменданта, который не захотел отказать мне в столь сладостном утешении.

ГЛАВА VIII

Если принято говорить, что у нас нет худшего врага, чем наша прислуга, то, с другой стороны, надо сказать, что верные и преданные слуги — это наши лучшие друзья. После усердия, проявленного Сипионом, я уже не мог смотреть на него иначе, чем на своего alter eq. Итак, между Жиль Бласом и его секретарем исчезли чинопочитание и церемонность. Они жили в одной комнате, спали на одной постели и ели за одним столом.

Сипион был забавным собеседником: его, по справедливости, можно было назвать весельчаком. К тому же у него была голова на плечах, и его советы оказались мне весьма полезны.

— Друг мой, — сказал я ему однажды, — не написать ли мне герцогу Лерме? Не думаю, чтоб это произвело на него дурное впечатление. Как ты об этом думаешь?

— А бог его ведает, — отвечал он. — Вельможи так переменчивы, что, право, не знаю, как он примет ваше письмо. Тем не менее напишите на всякий случай. Хотя министр вас и любит, однако же едва ли станет о вас вспоминать. Такие покровители легко забывают людей, о которых им не приходится слышать.

— Хотя, к сожалению, это и правда, — возразил я, — но герцог, по-моему, заслуживает лучшего мнения. Мне известна его доброта. Я уверен, что он сочувствует моим несчастьям и постоянно думает о них. Вероятно, он ждет, чтоб король перестал гневаться, и тогда освободит меня из заключения.

— Дай бог, — заметил Сипион. — Желаю вам не ошибиться в его светлости. Напишите ему письмо потрогательнее и попросите о помощи. Я отвезу ваше послание герцогу и обещаю передать его в собственные руки.

Попросив тотчас же бумаги и чернил, я составил по всем правилам красноречия послание, которое Сипион назвал патетическим, а Тордесильяс предпочел проповедям толедского архиепископа.

Я надеялся, что герцог Лерма проникнется ко мне сочувствием, прочитав печальное описание того бедственного состояния, в котором я находился, и, льстя себе этими мечтами, я отпустил своего гонца, который тотчас же по прибытии в Мадрид отправился к первому министру. Ему попался камер-лакей, с которым я был в приятельских отношениях, и тот доставил ему возможность поговорить с герцогом.

— Ваша светлость, — сказал Сипион, подавая министру порученный ему пакет, — один из вернейший слуг ваших, валяющийся сейчас на соломе в мрачной камере Сеговийской крепости, смиреннейше просит вас прочитать это письмо, которое ему удалось написать благодаря милосердию одного тюремщика.

Герцог вскрыл письмо и пробежал его глазами. Несмотря на то, что там была изображена картина, способная смягчить даже самую суровую душу, он не только не был тронут ею, но, возвысив голос, гневно сказал гонцу так, чтоб его слышали присутствовавшие:

— Друг мой, передайте Сантильяне, что я не понимаю, как он осмелился обратиться ко мне после того недостойного поступка, который совершил и за который так справедливо наказан. Пусть этот несчастный не рассчитывает на мою помощь: я не стану спасать его от гнева короля.

Несмотря на все свое нахальство, Сипион опешил от этих слов. Однако, преодолев смущение, он все же попытался вступиться за меня.

— Ваша светлость, — промолвил он, — этот несчастный узник умрет от горя, услыхав такой ответ.

Герцог не стал возражать моему заступнику, а только искоса поглядел на него и повернулся к нему спиной.

Вот как отнесся ко мне этот министр, чтоб искуснее скрыть свое участие в любовной интриге наследного принца, и вот что ожидает всех мелких приспешников, которыми пользуются высокопоставленные лица для выполнения своих тайных и опасных предприятий.

Когда мой секретарь вернулся в Сеговию и передал мне, чем кончилась его миссия, я снова погрузился в такую же бездну отчаяния, как и в первый день моего заключения. Мне казалось, что я стал еще несчастнее, так как лишился покровительства герцога Лермы. Я потерял мужество и, несмотря на все старания окружающих ободрить меня, стал опять жертвою жгучих терзаний, которые постепенно так подточили мое здоровье, что я опасно занемог.

Сеньор комендант, озабоченный моим состоянием, вообразил, что всего лучше призвать на помощь врачей, а потому привел мне двоих, которые сильно смахивали на прожженных служителей богини Либитины.173

— Сеньор Жиль Блас, — сказал он, представляя их мне, — вот два Гиппократа, которые пришли вас проведать и которые в короткое время помогут вам стать на ноги.

Я был так предубежден против всяких медиков, что, наверное, принял бы их весьма худо, если б хоть сколько-нибудь дорожил жизнью, но в ту пору я чувствовал к ней величайшее безразличие и был даже благодарен Тордесильясу за то, что он отдал меня в руки эскулапов.

— Сеньор кавальеро, — сказал мне один из них, — прежде всего вы должны питать к нам доверие.

— Разумеется, — отвечал я. — Нисколько не сомневаюсь, что при вашем содействии я скоро избавлюсь от всех своих страданий.

— С божьей помощью, так это и будет, — заявил он. — Во всяком случае, мы сделаем для этого все, что нужно.

Действительно, эти господа так мастерски взялись за дело и так меня обработали, что я на глазах у всех стал приближаться к загробному миру. Уже дон Андрес, отчаявшись в моем выздоровлении, призвал францисканца, чтоб я мог достойно приготовиться к смерти; уже сей добрый отец, исполнив свою обязанность, покинул меня; а я, чувствуя приближение рокового часа, сделал знак Сипиону, чтоб он подошел к моему ложу.

— Любезный друг, — сказал я ему почти угасшим голосом, окончательно ослабев от снадобий и кровопусканий, — оставляю тебе один из тех мешков, что хранятся у Габриэля, и заклинаю тебя отвезти другой в Астурию моему отцу и матери, которые очень нуждаются, если только они живы. Но — увы! — боюсь, что моя неблагодарность их погубила. Возможно, что сообщение Мускады о моей жестокости сократило их жизнь. Но если, несмотря на бездушие, которым я отплатил за их заботы, небо все же сохранило моих родителей, то отдай им мешок с дублонами и попроси их простить меня за то, что я не поступил с ними лучше, а если они уж отошли в иной мир, то поручаю тебе заказать на эти деньги молебствия за упокой их души и моей собственной.