- Ох, и нудный ты мужик, Тереха! Прямо нудный, - отозвался дядя Кирила. - Что ж тута ругаться-то.

- Кто таков Карась? - шепотом спросил Михаил дядю Кирилу, и тот ответил, что Карась - тверской мужик, раб, как и они, уже месяц сидит в яме.

- Не видал нешто? Тута недалече, у оградки садовой.

А Тереха ядовито, с раздражением заметил:

- Все тама будем. Вот попомни мое слово. Сгнием заживо. Живьем.

- Язык-то без костей - вот и мелет, - спокойно заметил дядя Кирила, а потом сказал Михаилу: - Ты на него не серчай. Уж шибко он злой, Тереха-то. Всех, кто у него были, - мать, отца, жену, брата - свели в Орду. Тута все и пропали. Живы ли, мертвы ли - ничо не знает. А Карась в яме сидит за побег.

- Как так?

- А вот так, мил человек. Перво раз бежал - помали! Палками бока намяли, жива места не оставили. Другой раз бежал - до самой степу, почитай, добег, - помали.

- Как же поймали? - ещё больше удивился Михаил, весь обращаясь в слух: он ведь тоже задумал бежать и любопытствовал, как это делают другие и на чем попадаются.

- А вот как... есть-пить надоть? - рассуждал дядя Кирила. - Надоть. Как же без этого. Вот и зашел к пастухам спросить, а те его скрутили и выдали.

- Да откель они узнали, что беглый?

- По тамге. Все мы, милай, мечены. На руках у нас отметины жжены. Тута вот темно, не видать, а то бы тебе показал. А у тебя что же - нет отметины?

Михаил сказал, что отметины у него ещё нет.

- Погоди, милай, прижжут и тебе. Так уж у них заведено. Лошадям жжены метины ставют, скотине всякой и нам вот. Чтобы заметней было. У каждого бека своя тамга, чтобы не перепутать.

- У каждого бяка, - добавил на этот раз спокойным голосом Тереха. Кол им в глотку!

- Нам вот подковы на ладони нажгли. Концами вверх. А некоторые на щеках ставят али на лбу, чтобы издали видать, что меченый раб.

- Спите, черти! - вскричал молодой голос. - Завтра чуть свет подымут, окаянные!

- И то верно, - согласился дядя Кирила и, покрестившись, добавил: - С Богом, милай! Соснем маленько. Ужо дай развиднеется, тама сам углядишь.

На рассвете их поднял чей-то сиплый крик:

- Выходь, ишак! Работу давай!

- Сам ишак! - огрызнулся Тереха. - Кол тебе в глотку!

Тереха первым выполз из землянки, содрогнулся от утренней свежести, встал на ноги и потер руками свои голые грязные плечи. Он был одет в одни меховые штаны, ноги босы, из всклокоченных волос, давно не чесанных и не мытых, торчала солома. За ним стали выбираться на четвереньках и остальные рабы. Михаил Ознобишин выполз последним.

Рабы сбились в кучу, почесываясь и растирая плечи.

Появился их надсмотрщик, Амир, медлительный и важный. Он одет в шерстяной, до пят, халат и чалму, в правой руке держит посох с черным круглым набалдашником.

Подойдя поближе, Амир оглядел всех презрительно с высоты своего роста и сказал по-русски:

- Жри давай!

Вереницей потянулись рабы к поварне. Там в боковой глинобитной стене торчал крюк, а на нем висел черный котелок со слабо парившей, остывающей похлебкой. Тут же вертелась бело-черная тощая собака, с вожделением смотревшая на котелок. Тереха ударил её ногой под зад, и она, визжа, забилась между бочкой и стеной.

Рабы встали полукругом возле котелка, перекрестились, помолились, повздыхали. Дядя Кирила, высокий тощий человек, с впалой грудью и с совершенно седыми длинными волосами, достал из-за пазухи деревянную ложку, отер её о свои лохмотья, отхлебнул раз и передал ложку соседу. Так от одного к другому ложка перешла и к Михаилу. Тот тоже отхлебнул этого месива, проглотил и не понял, что съел: что-то скользкое и густое, как кисель, и совсем не соленое. Каждый из них только по три раза отведал этой похлебки.

Последний, кудрявый невысокий малый, поскреб в котелке, облизнул ложку и передал её дяде Кириле.

- Хоть ещё чего бы. Жрать хотца. Заморят голодом, ироды. Ох, заморят!

По голосу Михаил тотчас же признал в нем Тереху и с любопытством стал смотреть на него. Тереха приметил Михайлов взгляд, сказал ему:

- Что, братка? Нету нам спасения. Знать, Боженька на нас, бедных, крепко осерчал.

Михаил в ответ только слабо улыбнулся.

Через некоторое время рабы двинулись по узкой сырой улочке. Они не торопились, так как знали, что их ждет тяжкий, изнурительный труд. Каждый относился к нему как к наказанию, которое нельзя избежать, но которое необходимо вынести. Да, собственно, им больше ничего и не оставалось надежда на освобождение заставляла их терпеть.

Михаил же не знал этого. На все он глядел с изумлением, которое присуще лишь неискушенным людям. Правда, ему нездоровилось, он прихрамывал, ибо порезал большой палец на ноге о придорожный камень. Но все же держался молодцом. По тому, как он шел с дядей Кирилой, легко и бодро, любой мог определить, что он новенький среди них.

Дядя Кирила по виду совсем старик, морщинистый, беззубый, со слезящимися светлыми глазами, хотя ему не перевалило за пятьдесят. Неволя, непосильная работа, постоянное недоедание состарили его раньше времени. Впрочем, как и всех остальных. В Орде дядя Кирила находился уже восьмой год, люди, которые были приведены вместе с ним, давно померли.

- А я вот живу еще, - говорил он, слегка улыбаясь провалившимся ртом. - Господь меня испытывает, смерти не шлет. Да я терпеливый. Ты, милай, не гляди, что едва дышу. Кожа у меня крепкая, - он показал свои мозолистые ладони больших костистых рук. - Недаром Бабиджа-бек шутит: умрешь, говорит, сдеру твою кожу на барабан.

Амир по кличке Верблюд с посохом в руке держался от них поодаль. Можно было подумать, что рабы идут сами по себе, а он - сам по себе. Однако это было только первое впечатление. Просто рабы знали, куда им идти, а сопровождавший их Амир, как всегда, не уделял им особого внимания. Он находил для себя унизительным часто глядеть на рабов, считал неверных недостойными своего взгляда и смотрел вперед, прямо держа голову и высоко задрав крутой безволосый подбородок. Если кто-нибудь из рабов, по его мнению, вел себя недостойно или начинал отставать, он сейчас же, без ругани и криков, бил виновного своим посохом.

Каждое утро, кроме пятницы, Амир Верблюд выводил рабов со двора. Он гнал их в какую-нибудь часть города на работы. За это их хозяин, Бабиджа-бек, получал деньги. Рабы рыли арыки и большие сточные ямы, возводили стены и мостили площади, участвовали в строительстве жилищ. Многие беки держали рабов для этой цели, и это считалось прибыльным. Раб стоил дешево, кормили его хуже, чем скотину, и если он умирал от недоедания, холода, непосильного труда, это никого не беспокоило. Его место занимали другие, которых почти беспрерывно пригоняли из подвластных татарам улусов.

Теперь рабы с зари до зари трудились на строительстве водоемов в центре города, вблизи большой торговой площади и ханского дворца. Они таскали тяжести, долбили и копали землю, несмотря на непогоду: дождь ли шел, снег ли валил, палило ли солнце нещадно. Зодчие торопились выполнить ханский указ, надсмотрщики за малейшее непослушание больно колотили несчастных палками, отдыхать позволяли немного времени, а есть не давали совсем: эта обязанность возлагалась на хозяев рабов, а хозяева, известно, кормили их так, как считали нужным, давали ровно столько, чтобы те не протянули ноги.

Пока они двигались по улочкам, из других богатых дворов тоже выходили рабы, сливались с идущими, и скоро по улице уже шла толпа усталых людей в рваной нищенской одежде, босых, худых, больных и хмурых.

Иногда раздавались удары палки и вопли, и снова слышались шаркающий размеренный шаг, приглушенные разговоры и вздохи. Но иногда - что удивительно - звучал и смех. Среди этих забитых, удрученных людей были свои шутники и весельчаки.

Михаил сразу отличил среди своих светловолосого парнишку, Васю-рязанца, чей свежий молодой голос он слышал в землянке ночью. Вася увидел в толпе сутулого мужика с длинным лицом, заросшим густой бородой и усами, совершенно лысой головой и бегающими беспокойными глазами, дернул дядю Кирилу за руку, а Михаила за рукав рубахи, указал: