Я отрезал:
- Я свое мнение уже высказал.
- Нет, я убежден, нам необходимо объясниться, что бы по этому поводу ни думало и ни говорило мое надменное чадо. Вам, молодой человек, ставят в достоинство, что вы до сих пор терпели, сдерживали праведный гнев. Возможно, вы этим много выиграли. Но что предписано мне? Тоже терпеть? Не знаю, готов ли я. Может, при определенных условиях, но их-то мы и должны прежде обсудить. А скорее всего, я и вовсе не готов принять ваше долготерпение за образец. В любом случае нам нужно объясниться, и я предлагаю сделать это с глазу на глаз.
- Еще чего! - выкрикнула Наташа грубо и резким движением заставила отца принять нормальную позу. Я вздохнул с облегчением.
- Своенравная девчонка вертит мной без зазрения совести! расхохотался Иннокентий Владимирович. - Знает, что я от нее без ума, и пользуется этим. Глазки ее люблю, ручки ее люблю, плечики...
- Встречаться с вами отдельно я не хочу, - оборвал я его излияния.
- Почему же? Я не предполагаю ничего из ряда вон выходящего... обычный разговор, и чаи погоняем, а то и винишка выпьем, это уж как вам будет угодно... но, главное, чтоб один на один, то есть подлинно мужской разговор, обстоятельный и плодотворный. Могу ли я поверить, что вы к нему не стремитесь? А что, если завтра? Ну да, самое время. Милая наша отправится торговать книжками, а мы посидим, выпьем вина, потолкуем. Приходите, я буду вас ждать. Когда сочтете удобным для себя, тогда и приходите. И когда решитесь.
- Когда решусь? - оторопел я.
- Именно когда решитесь, - откликнулся он с беспечным видом. - Ведь не исключено, что у вас на мой счет уже созрели определенные задумки, некоторые идеи...
Наташа засмеялась, невесело, но искренне.
- Ладно, папа, иди, - сказала она. - Он еще, чего доброго, поверит и придет, а для чего ему тащиться в такую даль, если тебя все равно не будет дома?
- Я буду дома.
- Улизнешь я утра пораньше.
- Нет, я буду ждать нашего друга.
- Проспишься и забудешь, - возразила Наташа.
Я догадывался, на что намекал "папа", говоря об идеях, якобы созревших у меня на его счет, и это было гадко и противно, но еще больше мне не понравилась та натянутость, что возникла в их разговоре. Они вообще заговорили теперь намеками. Мелькало: "идея", "его идея"... Какая глупость! Какого черта?! Я негодовал. Впрочем, можно было подумать, что возмущает меня не столько то, о чем они говорят, сколько именно неестественность их голосов, которой они словно бы намеренно, а не от страха, что я их разоблачу, прикрывали затаенность борьбы между собой. Какое мне дело до их борьбы, если они подозревают меня Бог знает в чем и готовы обвинить меня черт знает в чем! Я их разоблачил! Мне бы подняться в полный рост, но этого нельзя было, ведь я лежал голый, уж очень бы вышло комически; надо сказать, близко от фарса ходила наша серьезность. Меня бросило в жар.
- А что это за грязные мыслишки вы мне приписываете? - крикнул я внезапно. - Какие такие идеи?
- Говорим, что не может быть, чтобы в голову вам ни разу не пришла мысль убить меня...
- Это не идея! - крикнул я.
- Я этого не утверждала, - поправила Наташа.
- Это у вас как раз созрело, - с подлой вкрадчивостью настаивал Иннокентий Владимирович. - Вам, молодой человек, ох как не чужда мысль одним махом убрать меня с дороги, а моей дочери - поверьте, я ее хорошо изучил - любопытно исследовать вас в этом отношении.
Он дошел до откровенной наглости, и я ждал, что теперь Наташа возмутится по-настоящему. Я взглянул на нее с интересом, заведомо усмехаясь, поощряя - давай, родная, посмеемся над твоим пресловутым "папой"! Давай, давай! Прогоним его, маленько даже пристукнем, прибьем, чтобы он не болтал лишнего! Однако Наташа лишь пожала плечами. А я слишком задержал дыхание, ожидая взрыва, но взрыва не случилось, и мне пришлось с шумом выпустить воздух. Шум был отвратительный, я пошевелил под простыней указательным пальцем, предостерегая моих собеседников от насмешек. Нужно было что-нибудь делать, и я разразился деланным смехом.
***
Когда я проснулся, в доме никого, кроме меня, не было. Подмостки опустели, зрители покинули театр. Я хмыкнул и пошел бродить по своим владениям; возможно, в моем облике сквозило нечто зловещее.
Часы показывали время, но мне оно ничего не говорило, впрочем, за окном указующе блестел свет дня. В беспорядке, который царил в гостиной, в хаосе и распаде раскиданных повсюду вещей еще не остыло эхо топота и гомона пронесшейся здесь толпы варваров. Мой обличающий взгляд задержался на обломках стула и осколках разбитых бокалов, - кто будет платить? - я с отвращением пытался разгадать, чей ботинок оставил отчетливый след на стареньком ковре, с незапамятных времен висевшем тут, почти слившемся со стеной, потерявшем изображение, но не власть над моей душой, ибо он был моим ровесником. Он помнил моих родителей, их жизнь и смерть, и до сих пор никто и никогда не топтал его ногами. И теперь, поскольку я был рядом, когда совершалось это святотатство, но не предотвратил его, мне стало казаться, что я потому и прозевал дело, что со мной происходило нечто еще более отвратительное, унизительное и злое. Но поздно было сетовать. Я позавтракал разными остатками, а потом отправился на двор, наколол дров и затопил печь, и мое настроение улучшилось. Я жадно облизывался на горы непрочитанных книг, мне хотелось жить, чтобы успеть прочитать их, и я полагал, что теперь-то устранены все препятствия, прежде мешавшие мне проводить время в свое удовольствие. Я торжествовал. Связь со вчерашним днем, с минувшей ночью не работала, в простиравшейся впереди пустыне замело снегом дороги и горизонты, но я верил, что мне достанет храбрости углубиться в нее. Однако неожиданно приехал Перстов.
- Ты сегодня совсем не то, что я, - заявил он, хмуро отдуваясь, багровый человек, который ядовито таращил на меня налитые кровью глаза. Ты совершил поступок, ненавистный для всего больного, разбитого, похмельного, - ты выспался, ты свеж, как овощ на ухоженной грядке. Спешу тебя поздравить, ты добился своего: тебя ненавидит все больное и уродливое человечество. Мне же остается, брат, лишь сожалеть, что я вообще родился на свет белый, вот какое у меня состояние. Поэтому не спорь со мной, потерпи мою ласку и мои немилосердные сомнения на твой счет, не вздумай сопротивляться. Ты - муха. Наташа просила присмотреть за тобой. Надо же, дожился! Я бы на твоем месте сгорел от стыда, хотя вздумай меня опекать такая девушка, как Наташа, я бы еще подумал, прежде чем возмущаться. Попрошу не спорить.
Он налил вина из опорожненной наполовину бутылки и с присвистом выпил.
- Так, - сказал я, опускаясь на стул. - Наташа попросила присмотреть за мной. Хорошо-о...
- Ты чем-то недоволен?
- А она объяснила, какая нужда за мной присматривать?
- Теперь мне лучше, - сказал Перстов, нацеливаясь на вторую порцию. Но спорить ты начал рано.
- Наташа думает, что я нуждаюсь в опеке?
- Не знаю, что думает Наташа. Для меня вообще загадка, что творится в голове у женщины. Но мне она сказала, - Перстов поднес бокал к губам и как-то многозначительно выпил, - мне она сказала, что тебя может посетить странное желание отправиться к ее отцу и убить его.
- Это глупости! - вспылил я.
- В тот момент, когда она излагала свою просьбу, мне так не показалось. Ну, представь себе, я стоял перед ней как какой-нибудь преуспевающий и вольнолюбивый купчик из пьесы Ибсена, правда, загулявший очень сильно даже для литературы критического реализма. В общем, вышел за всякие пределы, очутился вне истории и вне литературы. Но она, тихая, робкая и романтическая просительница, нашла меня. Мне как раз воображалось, будто у меня невероятно раздулся живот, я был в недоумении, а она проникновенно шепчет: мой бедный папа... над моим папой нависла страшная опасность... прошу вас, спасите его от вашего друга, который преисполнился жажды убийства...