Статная жена его родила двух нормальных сыновей.
6
-...знаете ли Вы его, или нет? - Извне ворвавшийся голос следователя наложился на внутренние цвета и звуки, которые свернулись и упаковались в чехол из плотно растущих, пожухлых листами, но еще не полегших телами, стеблей растений.
Тетки-понятые, боязливо выглянув из-за спины лейтенанта, хором ойкнули.
- Ыыннч-наан-ныыхт. - Гриша отрицательно покачал головой, не отрывая глаз от оголенной руки дяди Золи.
Вдоль пятнисто-белого продолговатого кусочка тела плясали темные штрихи разной длины, некоторые неглубокие, полуприметные, а некоторые переходящие в зияющие чем-то волокнистым щели с краевыми крупинчатыми наростами маленьких скульптурок, складывающихся в причудливые фигуры гадания на кофейной гуще, сбежавших от плоти на землю несколькими десятками коротких желтоватых искорок. Гриша нагнулся, чтобы получше рассмотреть теряющиеся в осенней листве искорки: испачканные свернувшейся кровью, остеклованные давним огнем, серпики на толстых ножках, еще хранившие ослабевший запах табачного перегара, вразнобой лежали рядом с изрезанной рукой...
"Тридцать: а ведь дядя Золи тогда всего лишь пытался распечатать свой синклит. Тридцать три: искал быстрый и эффективный способ. Тридцать пять и раздавленный ошметок, и рядом валялся окурок в полсигареты: а мне? а когда я?" просемафорили числа-слова, и лежащий на кровати в одной из комнат в затронутом грибком панельном доме Микрорайона-на-Мысу Гриша прикрыл воспаленные веки.
Сквозь красноватую киселеобразную пелену, пересекаемую светящимися спиральками, проступили подвижные черты лица брата Юрия, и губы ожили произносимыми суровыми словами.
- Ненавижу! Я его ненавижу! - кричал Орешонков-средний, лежа здесь же на кушетке. - Он каждый раз проделывает это со мной! А я не могу сопротивляться, цепенею, как бобик какой-то. - В последние годы Юра редко приезжал на студенческие каникулы домой, может и совсем бы не приезжал, если бы не слезные мамины просьбы.
- И баню ненавижу! По четвергам тошнит! Рефлекс какой-то. Тебе-то хорошо ты немой, молчишь, терпишь. А я больше не могу! Ненавижу его!
Гриша сидел рядом на табурете и водил торцом незаточенного огромного карандаша "Великан" (очередной московский подарок брата) по оклеенной обоями поверхности письменного стола. Родителей не было дома: мама ушла в магазин, а батя поехал проверять сети.
- А началось, когда ты был совсем маленький. Наверное, не помнишь, тебе тогда шестой годик шел. - Юра повернулся на бок, чтобы удобней следить за движениями "Великана" в Гришиных руках, и, немного успокоившись, продолжал свой монолог. - Первый раз я пошел с ним в баню лет в двенадцать. Попарились и помылись, а потом он повел меня в массажную комнату. И до сих пор, спустя восемь лет, я помню, как он массирует загривок, потом спину, потом начинает сопеть. А я... я совсем не могу двигаться - слабость разливается по рукам, раскидываются по массажному столу словно чужие ноги...
Юрин голос стал запутываться в полукруговых движениях гигантского карандаша. Вуаль, сотканная из кусочков кружевных траекторий, продавленных острым деревянным краем на пористой поверхности бумаги, вбирала в себя и оглушала слова.
- ...след дыхания сзади становится юрким горячим пятнышком. Ну, прямо как газовую горелку придвинули к спине... Он сопит и пыхтит близко-близко, а пятнышко жара движется по позвоночнику, спускается ниже, ниже, и на уровне ягодиц...
Но Гриша помнил и знал. Он тоже частенько ходил с батей в баню. Четверг в Микрорайоне - мужской день. И батя тоже водил его в массажный кабинет, отказаться было нельзя, сама мысль об отказе не приходила в голову: таковы правила игры, так было всегда, так будет вечно.
Закон малопонятен, но ненарушаем по определению. Аксиома.
Батя запирал дверь, Гриша покорно ложился животом на стол и подбородок укладывал на сложенные замком руки, и батя начинал защипывать и разминать кожу на загривке, а потом круговые движения сильных пальцев спускались ниже и ниже, сами пальцы срастались и превращались то ли в подобие такого же карандаша, то ли в один из стволов Пехтеринского ружья, и карандаш раскалялся внутренним грифелем, а в стволе от нетерпения щелкали трением друг о друга дробинки заряда, и конструкция начинала дергаться, и в тот момент, когда толчки приобретали синхронность и выливались каплями пота на позвоночник, а батины поисковые движения, дошедшие до низа спины, находили глубину, перед закрытыми Гришиными глазами раскрывалась наклоненная некруто вниз лестница.
На лестнице, зияющей темными провалами, были редкие, равноудаленные друг от друга, деревянные перекладины, по которым Гриша вынужден был идти. Они были круглые, но в то же время очень напоминали скамейки в лодке-плоскодонке, а ход по ним был всегда пассивно-автоматическим. Вне своей воли, отделившейся от тела, сторонним наблюдателем взирающий на собственный натужный переступ, вполне осознавая лишь тупую всеобъемлющую необходимость, Гриша переставлял ноги в переднезаднем направлении. Другие степени свободы были заказаны. Только ступню вперед, на покатый бок перекладины, перенос тяжести голого тела, только другую подошву вперед, опять перемещение той же тяжести, и так далее. Гриша шагал до тех пор, пока математический закон размещения покатых перемычек не нарушался: вместо очередной опоры в обрамлении темной пустоты наличествовала светящаяся яма-кратер. Но автоматизм движений прервать было невозможно, и, в очередной раз шагнув, Гриша начинал медленно опускаться своим беззащитным голым телом в искристые волны света.
По мере исчезновения деревянных волокон, заторможенно уплывавших перед глазами Гриши вверх, в фиолетовую беззвездную темноту, покуда лишенное воли тело погружалось в нисходящую бесконечность, из узлов сплетений пучков ярких световодов, роившихся вокруг, возникали голоса, произносившие сначала неоформленные обрывки слов, затем кастрированные фразы начинали крепнуть и наливаться значимым буквенным соком: "Наконец-то пришел сюда. Протер дырочку в синклитных стенах, и оставил скорлупу. Ты будешь чаще и чаще входить к нам, и периоды появления будут удлиняться, а синклит терять свою силу, пока целиком не освободишься. Ищи..."
Лестница со сверкающим провалом и сотканные из света настойчивые голоса все-все регулярно повторялось на протяжении нескольких лет, каждый четверг, вплоть до будущего дня похорон старшего брата...
- Я не буду больше терпеть. - Юра быстро распалялся, но также быстро и успокаивался. Дыхание его стало ровным, пар негодования почти вышел, улетучились и Гришины воспоминания о бане. - Плевать хотел, что он родитель. Сначала расскажу все матери, а потом заявление в суд отнесу. Он у меня попляшет!
Одномоментно что-то изменилось в комнате, появился инородный звукопоглотитель, жадно впитавший последние Юрины слова. Гриша обернулся: в щели приоткрытой двери сутулым медвежонком стоял батя. Он угрюмо теребил воротник тяжелого прорезиненного плаща и смотрел на носки своих сапог. Гриша на секунду отвлекся и положил вдруг потяжелевший карандаш-великан плашмя на стол, а когда опять взглянул в ту сторону, то в щели никого не было. Лишь чуть-чуть колебалась дверь.
- Душно что-то у нас в комнате стало. - Юра сел на кровати.
Гриша так и не понял, заметил ли брат фигуру, тенью на мгновенье мелькнувшую в дверях?
Орешонков-средний встал и потянулся.
- Давай-ка откроем окно, брат... аат... аах... хаах...
Эхом отражаясь от тронутых грибком плоскостей стен и выгнутых стеклянных бочков емкостей с маслом, разбежалось последнее слово, и через кашляющее уханье вернулось к одинокому человеку, распластавшемуся в тщетном ожидании освобождения на кушетке в малогабаритной квартире чрева Микрорайона-на-Мысу.