- Вот тебе-то все равно - за тридцать только-только перевалило, умирать не скоро. А мне каюк к ватерлинии подобрался: бушлатец деревянный впору примерять, сутки-трое. Кости-то по весне ревматизьма узлами закручивает, все проклятая служба в Речфлоте - почитай, сорок лет через Подпорожье баржи с лесом прогонял, а тут еще и после всего телом своим натруженным в мокрости лежать. Тьфу! Напасти! Ни в жизни покоя нет, ни в смерти! Сутки-трое в дышло, наперекосяк все вышло!
Пехтерин убрал платок и достал из того же кармана белый сверток. Зашуршала расправляемая бумага, и на свет появились два синих охотничьих патрона.
- Гришаня! Хочешь стрельнуть? - Ружье сухо хрустнуло при переламывании.
- Почитай, только мои стволы на всю окраину и остались. - Коротко клацнув, вошли патроны в вороненые трубки.
- Остальные конфисковали в год, когда тюремные укатили. - Протяжный хруст закрываемого ружья.
- Регистрация, мол, по новой. Деньгу, мол, платите. Лицензия, мол, сутки-трое твою плоскодонку. Так всех сдать и заставили. - Пехтерин положил стволы на сгиб левой руки, а правой придерживал приклад.
- Народ теперь и стрелять-то разучился. Раньше бывало, пацаны все приставали ко мне: "Дай, да дай разок, деда Пехтеря!" Но я тогда гордый был, ответственный, отказный. А чего зажимался? Сутки-трое... Дробь-то девяточка, мелкая. Припас я еще с прошлого года сделал. Думал, на вальдшнепа по весне пойду. Но куда уж! Я на смену с трудом ковыляю, а по лесу, да в темноте - не смочь мне теперь. Так весь свой остаток здесь и пропуляю. Сутки-трое навылет в белый свет. - Сторож снял с предохранителя дробовик, и передал его Грише.
- Стрельни дуплетом, а я посмотрю. А то я, сутки-трое, один здесь громыхаю. Может сердце-то отойдет, полегчает, сутки-трое.
Гриша взял оружие и приложил его к плечу. Потертый буковый приклад и ложе были чуть теплыми - отполированные мускулы поддержки.
Медленно перемещая стволы, Гриша провел венчающей их желтой мушкой по воде, задержался на полоске косматых кустов у дальнего берега и уперся в дырчатый купол главного собора Мефодиевой Пустыни.
Теперь у него на правой руке стало семь очень сильных пальцев - пять своих, родных и суставами розовых от весеннего холодка, и два стальных, ровных и бессуставных, полых и покрытых ровной матовой паволокой влажного конденсата, своей выпуклой колеей упирающихся в темный полумесяц, размещенный острыми клыками вверх в нижней части далекого креста. И все пальцы связывались в единое целое литой буковой мышцей. А спусковой холодящий крючок - всего лишь их общее сухожилие, и для энергетического проявления скрытой мощи надо свести плотнее неметаллические пальцы.
Гриша сжал кулак - выстрел. Пыж толстой однокрылой мухой спланировал вправо, а впереди, метрах в пятидесяти, газировкой вскипело пятно воды.
"Зачем же я в Пустынь целюсь? Вон дробь сама дорогу показывает! Надо же в озеро!"
Гриша немного опустил свою ставшую такой тяжелой полумеханическую руку, мушка переместилась вниз на воду, и снова сдвинул пять из семи пальцев.
Выстрел, - пыж, - фыркнули брызги фонтанчиков от свинцовых быстрых шариков, врезавшихся в воду.
Две острые булавки воткнулись в уголки Гришиного рта, потому что появившаяся улыбка разрушила застарелые авитаминозные болячки в местах перехода губ друг в друга, и гусиные лапки трещинок разбежались полукругом по воспаленной коже, и россыпью янтарных бусинок выступила на ней сукровица.
- Вот славно! Давай-ка сюда тулочку, гильзы вытащу, сутки-трое. - Пехтерин взял ружье у Гриши, переломил его, достал синие пластиковые трубочки, законопаченные с одного конца желтыми бескозырками крышечек с поясками, и, поднеся их к самому носу, стал внимательно разглядывать.
- Ничего еще, сгодятся, сутки-трое. А самому-то тебе понравилось?
- Угумк-уммыма. - Гриша Орешонков был нем от рождения и не умел общаться с миром посредством членораздельного произнесения слов.
"Угумк-уммыма" было одно из немногих доступных звукосочетаний, которыми он выражал удовлетворение.
Стены
1
Город располагался на длинном, широком у основания и сходившимся конусом к концу, мысу.
Когда-то давненько, во времена бродячих ледников, суша, приняв образ большой оленихи, пыталась завладеть озерным пространством, осушить до самого дна бездну, выпив бесконечную воду, освободить двоюродную сестру - подводную землю, чтобы подстраховать людишек, своих нерадивых детей, подарив им плодородие скрытого глубинного ила.
Суше-самке так и не удалось победить мужественного и множественного озерного духа, иссякли женские силы, лишилась она в борьбе своего лакающего языка, который так и остался лежать здесь вытянутым равнобедренным треугольником, омываемый сторожкими волнами-победителями. Вечно голодающими сиротами обосновались люди в пограничной зоне между твердью и зыбью, в междувременьи постледниковых сонных веков, и выстроили геометрический город на мысу - оленихином языке, остатке одной из чувствующих частей тела своей матери.
"Данное число три среднего размера, а пять непересекающееся, другое три растительное, десяток прямой и угловатый", - подумал Гриша Орешонков.
Три главные улицы прямыми пятикилометровыми параллельными линиями проходили вдоль мыса, упираясь в трилистник базарной площади и городскую пристань. С десяток поперечных наезженных дорог полосами-перпендикулярами пересекали улицы, деля город на квадраты, выстроившиеся по уменьшению роста от основания к верхушке сектора суши. Дороги заканчивались на берегу: где остатками набережных в виде замшелых камней, а где просто расхристанными кустами ракитника. В углах образованных переулками квадратов озеро всегда следило за каждым идущим по одной из главных улиц вдоль мыса, - вдруг опять придет олениха с подмогой, обязательно и справа, и слева, сквозь ветки растений, трещины и разломы валунов, а иногда и спереди, сквозь бетонные быки и чугунные решетки пристани, вглядывались в город водяные просторы.
За тюрьмой, стоявшей в начале ближней к озеру продольной улицы, Гриша повернул налево.
Здесь начинался Микрорайон-на-Мысу. Почтовый адрес сюда был прост: "Область, город, Микрорайон, такому-то".
Микрорайон знали все, он был один на весь город: гигантские вздыбленные бетонные складки среди поросли одноэтажных потемневших хаток. Ошибиться было трудно.
"Три большое, пять слоистое и горизонтальное, семь угловое, нервное и вертикальное, пять энергичное, десятичное", - счет шел сам собой.
Три пятиэтажных семиподъездных дома стояли в пятидесяти метрах друг от друга, плоскопараллельные множественными одинаковыми квадратными зевиками окон и разграниченные пунктиром обшарпанных деревянных столов, вкопанных в палисадниках по обе стороны центрального здания.
В Микрорайоне каждый знал каждого, здесь вся жизнь текла на виду: люди появлялись на свет, росли, начинали выпивать и гулять, женились, выходили замуж. Постоянно беременели бабы, а мужики изредка бросали семьи, или уходя в вечный запой, или уезжая в сытные места. Много рожали и часто ходили в баню, регулярно пороли детей, шумно скандалили и мирились, чинили мотоциклы и велосипеды, латали сети, развешивали белье, - и все под неусыпным множественным оком тройного жилищного дива - Микрорайона, возвышавшегося незатейливыми прямыми углами своих панелей, как напоминание о попытке далеких властей малой кровью решить квартирный вопрос.
Достаточно было почтальону, кривоногой Любе, подойти к торцу среднего дома и крикнуть "Тимохин, телеграмма от тестя!" или "Переломов, получи письмо падчерицы!", как открывалось какое-нибудь окно и рыжий Тимохин или розовощекий и лысый Переломов высовывались, сверкая голыми телами в проемах маек, и показывали на ближайший к их подъезду деревянный стол. Люба клала почту на нужный стол и уходила.
Газеты и журналы почти никто не выписывал, а если и заводился такой чудак, то ему самому приходилось ходить за корреспонденцией в отделение связи. Обычно, поддавшись общей ауре этого места, через некоторое время чудаки бросали чтение периодики и лишь изредка покупали программу телепередач становились как все.