Ну и пусть. Пусть не по доброй охоте она пришла — все едино великое благодарствие и безглазому, и судьбе, дозволившей повстречать его, и…

А Векша металась-шарила одурелым каким-то, затравленным взглядом по стенам кузни, по разоренному ложу, по собственному обнаженному телу… В конце концов ее взор запнулся о Жеженево лицо и замер. Потемнели, словно бы мутным ледком подернулись Векшины глаза, и радость парня мгновенно увяла, сменилась отчетливым пониманием, что негаданно свалившееся счастье как раз именно счастьем почитать и не стоит.

— Ты-ы?! — Голос у Горютиной дочери был под стать взгляду, взгляд же… так, наверное, рысь лесная с ветки выцеливает расстояние до косульей спины.

Жежень забарахтался и тоже поднялся на колени, занавесившись до пояса укрывалом. А Векша, между прочим, хоть как-нибудь прикрыться напрочь забыла; слишком занята была — клокотала-шипела, будто пролитое на угли варево:

— Это ты?.. Честью не сумел сговорить, так решил обманом, сонную? Чем опоил-то?!

Она вдруг резко подалась вперед, словно бы намереваясь ударить Жеженя теменем в переносье; чуть шире раздвинула ноги… В следующий миг вымахнувшая из-за ее спины тяжелая волна расплетенной косы хлестнула парня по лицу и опала, занавесив низко склоненную Векшину голову и то самое, что пыталась рассмотреть Горютина дочь.

И еще раз — уже снизу вверх — задела Жеженя буйная рыжая грива, вновь открылось Чарусину закупу лицо Векши. Поубавилось, заметно поубавилось ярости в синих глазах — крепко потеснило ее не презрение даже, а…

— Что ж ты оплошал, не попользовался?! — примерещилось Жеженю, или крохотная толика сожаления впрямь обозначила себя в Векшином голосе? Может, и примерещилось…

А Векша продолжала насмехаться, выпытывать:

— Что, забоялся? Или всего-то и есть в тебе от мужика, что дрянной пух над губой? Не надейся, все едино придется держать ответ! А для почину — на, прими от меня теперь же!

Жежень все-таки успел выронить свою занавеску и перехватить метнувшийся ему в лицо кулак — маленький, но острый, будто косулье копытце-ратица. Шкварча от злости, Векша изогнулась дугой в безуспешной попытке вырваться.

Так они оба и окаменели, потому что по ту сторону двери внезапно затеялось оживленное людское многоголосье.

С веселым скрипом распахнулась дверная створка; рванувшийся в кузню свет тут же загородили широченные плечи переступившего через порог человека. Виделся тот человек на фоне ясного дневного сияния плоской тенью — высоченной, достающей едва ли не под самую кровлю…

Войдя да вглядевшись, неведомый Жеженю человек ни с того ни с сего вдруг будто споткнулся, промямлил:

— Ах, все же вот оно как! Ну-ну…

И тут же в два стремительных шага оказался близ ложа.

Тронул Жеженя за руку, тискающую Векшин кулак, сказал деловито:

— Будь милостив, отпусти-ка.

Жежень отпустил.

Пришелец обернулся к Векше, смерил ее странным коротким взглядом. Горютина дочь задергалась в безуспешных попытках прикрыть наготу и хотела было что-то сказать, но загадочный человек отмахнулся:

— Ты обожди, твой черед не первый.

Отмахнулся и вновь оборотил к Жеженю трудно различимое против света лицо.

И только-только до обмирающего парня начало доходить, кто это, чего именно должна обождать Векша, а главное, в чем да кому назначен первый черед, как окружающее с коротким хряском полыхнуло в глаза снопом веселых разноцветных огней.

…Окончание препаскудной вывихнутой ночи оказалось вполне под стать началу да середине.

Не желая тратить остатки сил на никчемные споры, Мечник послушно зарылся в указанную ему волхвом груду разнообразного меха. Оружие Кудеслав пристроил близ правой руки, от совета раздеться да по-настоящему отдохнуть отмахнулся: сколько, мол, той ночи осталось — уж не до настоящести… И, едва договорив, задышал глубоко, ровно, почти бесшумно — так, как надлежит дышать воину в неглубоком и чутком сне.

Именно «как».

Потому что не верилось Кудеславу, что из волхва получится надежная охорона. Во-первых, старик измочален не слабее самого Мечника, а во-вторых… Леший его разберет, это «во-вторых». Даже самому себе вятич не сумел бы вразумительно объяснить, почему да отчего, а только знал он (или чувствовал, или предугадывал — всяко можно сказать, и любое слово окажется не вполне верным), будто стоит лишь ему поддаться дремоте, как непременно произойдет какая-нибудь беда.

И все-таки он уснул.

Лишь на краткое мгновение смежил притворно сощуренные веки, и…

Кудеслав хорошо знал предательскую обманчивость таких вот якобы кратких мгновений. Знал он и то, что противу желания уснувший человек никогда не пробуждается просто так. Раз очнулся — значит, была причина.

Какая?

Чуть приподнявшись на локте, Мечник оглядел внутренность волхвовского жилья. Мерцал остывающим жаром прогоревший очаг, над одною из стенных полок выстилалось по ленивому скозняку пламя длинной лучины-ночницы — света хватало, чтобы разглядеть спящих рядышком мальчонку и Любославу, мечущегося на скомканных мехах Остроуха… Вроде бы все было спокойно.

Окна затворены, вход, как прежде, загражден дверными обломками, и не похоже (во всяком случае, в полутьме да с первого взгляда), чтобы их шевелили…

Но Корочун (верней, его половина — или какую там долю волхвовской души оставил в ее изначальном теле премудрый старец?) исчез.

Хорош страж, ничего не скажешь — хорош! Мечник сел, пальцы собственной волей обхватили оружную рукоять. И опять-таки своею же волей проснулось недоверие к хранильнику Идолова Холма. Или, верней, к старику, который лишь по привычке (и то не всегда) продолжает величать себя Корочуном. Или… Да ежа им всем промеж ног — и здешнему многолюдному волхву, и каждой его части в отдельности!

Опять все тот же вопрос: что плохого тебе или твоим сделали зайды с Нездешнего Берега (если они впрямь зайды с Нездешнего Берега)? Спору нет, вломившаяся в волхвовскую обитель нежить была отвратна, страховидна и с Остроухом обошлась жестоко. Так ведь и Остроух с ней пробовал обойтись не мягко! И этого самого Остроуха ты нынешней ночью увидал впервые в жизни. И снова же: а менее ли, чем нелюдь, страшен тутошний старец со всеми своими то ли присными, то ли частями? Хранильник Велесова Капища, который с неодобрением поминает, будто на Нездешнем Краю Времен не люди над скотами поставлены, а скоты над людьми — то-то люб показался бы такой лад Скотьему Богу!

Ладно.

В конце концов, не тебе, воину, судить о том, что любо, а что противно сути Скотьего Божества.

Хорошо, пускай старик во всем прав и с тобою был искренен.

Но ведь сам он же и признавался, что нездешние однажды уже сумели заморочить ему голову, несмотря на всю его превеликую мудрость. А вдруг снова? Вдруг он сие мгновение затевает зло — пусть и не по доброй охоте, но разве легче от этого?

Бесшумно поднявшись, Кудеслав двинулся к выходу.

Уже на ступеньках вятич замялся, с сомнением глянул через плечо на покидаемых безо всякой защиты стариковых присных.

Ладно, что уж поделать! Мог бы разорваться, как волхв, — одну половинку бы здесь оставил; а так… Приходится уповать лишь на то, что давешний неведомый гость впрямь озабочен лишь желанием добыть меч и не станет растрачиваться на новое отмщенье Остроуху за удар колуном.

…Снаружи оказалось светлей, чем внутри.

Дождь кончился, небо яснело густым звездным роением, а на востоке уже обозначила себя белесая полоска — предтеча рассветной зари.

Мечник вновь загородил за собою вход, выбрался из-под тесового навеса, мимоходом дивясь необычности вывернутого крыльца, замер, всматриваясь в сумрак окаймлявших поляну кустов…

Какая-то, верно, ночная летучая пакость бесшумно уселась ему на затылок. Кудеслав раздраженно отмахнулся — раз, другой, — но ощущение вкрадчивого невесомого касанья не отпускало… И только уже вконец озлясь да треснув себя едва ль не в полную силу, он сообразил, что чувствует чей-то холодный, до осязаемости пристальный взгляд.