Истошно, по-звериному, завывал выкатившийся из огня Остроух, рыдал насмерть перепуганный мальчонка, натужно стонал волхв, полусвесившись со стола — кажется, сомлел старик, не выдержал самим же им на собственные плечи взваленного напряженья…
А Кудеслав Мечник все корчился-трясся от безудержного развеселого хохота, сознавая, что кажет себя чем-то средним между круглым дурнем и сволочью.
Чадно и смрадно дотлевал на угольях ошметок нездешней плоти. Ссутулившийся близ очага волхв все толкал-пошевеливал этот почернелый комок хворостиной (ни дать ни взять мирный, утомленный дневными хозяйственными трудами старец решил среди ночи яблочком печеным утробу побаловать). В конце концов, дождавшись нужного мига, Корочун хлестким ударом разбил свою жуткую запеканку и выгреб на холодное место чуть обгорелый, но в общем сохранившийся целым клык-оберег.
От резких движений волхва прижимавшийся к нему мальчишка заволновался было, настороженно завертел всклокоченной головенкой, однако вскоре успокоился, крепче прежнего вжался в бок старика и снова закляк. Мечник помогал Любославе.
Кричать Остроух давно уже перестал. Однако все то время, пока доброхотная целительница отирала с его вздувшегося лица кровяные сгустки да накладывала на огромные волдыри кашицу из жеваных ведовских трав — все это время немалой Кудеславовой силы едва хватало, чтобы удерживать корчащегося, извивающегося парня в относительной неподвижности.
Потом женщина принялась плавно водить руками над безобразной личиной, в которую превратилось Остроухово лицо, зашептала что-то неразборчивое, доброе, убаюкивающее, и выученик хранильника обмяк, задышал ровнее.
— Можешь отпустить, — тихонько выдохнула Любослава, продолжая гладить изувеченное лицо парня тенями своих растопыренных пальцев. — До завтрашнего вечера не проснется.
Кудеслав осторожно выпустил Остроуховы костлявые плечи и встал.
Подобрал с пола меч, оглядел искристое лезвие, смахнул рукавом видимые лишь очень придирчивому взгляду пылинки.
Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву — так чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.
— Повезло ему, — негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. — Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса — шрамы-то… А он ведь — слышь? — храбрец у тебя…
Волхв ткнулся в грудь подбородком — то ли кивнул, то ли не осталось у него сил, даже чтоб голову держать прямо.
Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:
— Что это было?
Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:
— Так выворотень же! — Он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. — Разве же нет?
— Нет, — буркнул старик и вдруг закричал тонко и дребезжаще: — Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!
Он успокоился так же быстро, как и взъярился, заговорил тихо, устало, путано:
— Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову — нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: «Волки, небось»… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь навевало дурную беспечность, а я, как мерин — ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу, — с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…
Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять шевельнул меч, вздохнул:
— Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на наживку… А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался…
— То моя вина, — сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). — С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не годился ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность…
Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.
— Ну, будет вам! — Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). — Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая… Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости — то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал… Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич, — твой черед выдумывать утешенья.
Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению, нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.
— Скажи… — он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. — Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?
Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:
— Видишь ли… Мне было примерещилось… Да потом вроде и подкрепилось… Ну, увиденным… Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.
Да, Кудеслав видел. И не только нынче. В давнем сне, который, похоже, был отнюдь не сном и не пустой обморочною марой, вызванной тяжким ушибом… Да, в том самом невесть чем, впервые показавшем Мечнику бескрайнюю щель меж земной и небесной хмуростью, пришлось ему рубиться на мечах с Волком, сыном и воеводой старейшины над старейшинами всех родов-племен Вяткова корня. И вроде бы Кудеславов клинок (не нынешний, а прежний, скандийский) пробил Волку грудь, а Волк спокойнехонько повернулся, вырвав рукоять из Мечниковой руки, и ушел, унеся вонзившееся оружье в себе. И сказал уходя: «Если ты думаешь, что победил, значит, победили тебя». И еще: «Клинок хазарский звенел о клинок урманский. А руки чьи?» В самом деле, чьи руки держали кривой хазарский меч в том видении? У чьего пояса болтался он наяву? Неужели Волк?.. Но ведь он был на вид вполне человек! Впрочем, в другом сне Волк пригрезился не человеком, а человекоподобной потворой с пылающими угольями вместо глаз. И такой же потворой являлся с ним оплеч волхв Белоконь…
А Корочун продолжал, задумчиво глядя в низкий сонный огонь:
— От их оружья на Здешнем Берегу тоже невеликий прок. Вот мне и показалось, что эта тварь соблазнится… Главное же ты и сам уже понял: ОНО боится твоего меча в твоих руках. Оттого и хотелось (да и нынче хочется, небось, пуще прежнего) недавнему нашему гостюшке твой меч прибрать… Ну или поотрывать тебе руки — уж как повезет.
— А почему боится? — спросил Кудеслав. — Ты же говоришь, что здешние клинки их не берут!
Корочун хмыкнул:
— Клинок клинку рознь. Надобно еще учесть, кто его ковал, из чего да каких помыслов ради. И кто им владеет — тоже не последнее дело. В любой вещи живет по частице души от сотворителя и от хозяина. Хозяин же этого меча… это то есть ты, человече… сам мне открыл навязчивыми своими мысленными воспоминаньями, что иные из нездешних потвор давненько жалуют его, хозяина-то, пристальным интересом. А кователь, сотворивший твой клинок, куда значительнее даже тебя. Я о нем уж знаю разные разности, а теперь, кой чего еще подглядев… Да прекрати ты бормотать эту бессмыслицу! — прикрикнул он вдруг. — Нет у меня нынче времени на такое роскошество, как выспрашивание словами!