И это было правдой. Он блуждал вокруг партии, то справа, то слева, то отставая, то заходя вперед. В политике, как и в личной жизни, он оставался артистом. Обязательная, дисциплинарная зависимость от какой-либо доктрины, догмы была для него неприемлема. Идейную подчиненность он считал оскорблением для человека. Прямую линию он заставлял все время вибрировать, как струну. Своими постоянными отклонениями и амплитудой своих колебаний он стремился сделать прямую линию более человечной" 5.
И вот теперь, зная мягкость и уступчивость Горького, способность его души страдать при виде чужого горя, эмиграция старалась, указывая писателю на дурные и трагические стороны революции, вывести его на критическую стезю. Многие не понимали, почему Горький, так хорошо чувствовавший драматизм положения русской интеллигенции и неоднократно говоривший об этом, будучи в России, теперь, оказавшись за границей и с "развязанными руками", молчал. Он воздерживался от полемики в газетах, вообще избегал журналистов.
Но совсем отстраниться, уйти "в эмиграцию от эмиграции" он все же не мог: слишком живы были связи, слишком много было вокруг друзей, бывших товарищей по борьбе с царизмом, чей вклад в революцию, несмотря на их политическое размежевание с большевиками, он глубоко ценил. В эмиграции - и Горький это знал, может быть, как никто другой - было много людей нравственно чистых, идеалистов. Многие оттого и оказались в изгнании, что не могли совместить в себе светлые мечты о революции и народном счастье и те реальные образы и одежды, в которых революция вышла из гражданской войны, с пятнами крови, с искаженным страданием и ненавистью лицом.
Один из эпизодов берлинской биографии Горького, когда он не мог остаться в стороне от событий, взволновавших как Россию, так и эмиграцию, связан с начавшимся летом 1922 года в Москве процессом над партией социалистов-революционеров.
Слухи о готовящемся процессе стали расходиться в эмиграции еще зимой. Первые сведения привезли освобожденные после длительной голодовки в Бутырской тюрьме лидеры меньшевиков Ф. И. Дан, Б. И. Николаевский, Л. О. Дан и Е. И. Грюнвальд. Голодовка бывших товарищей по борьбе с царизмом, прошедших через царские тюрьмы и каторгу, сидевших вместе с большевиками, произвела тягостное впечатление и на большевистские круги. Была создана партийная комиссия. Чтобы не накалять атмосферу, было принято решение выпустить лидеров меньшевиков за границу 6. Приехав 11 февраля 1922 г., они, естественно, не держали рты запечатанными и, оказавшись на свободе, начали широкую кампанию в защиту эсеров.
В орбиту борьбы была вовлечена и социал-демократическая печать Западной Европы, эмигрантская пресса. Взволновать западноевропейскую общественность было несложно: ведь речь шла о деятелях социалистического крыла демократии. Европейским социалистам многое казалось неясным: каким образом получилось так, что товарищи по революционной борьбе и подполью, сидевшие в одних камерах и шедшие вместе по этапам ссылки, оказались теперь одни в роли судей, другие - подсудимых. Тем более что еще в 1921 году большинство меньшевиков и эсеров находилось в России на легальном положении, у них были свои центры, газеты.
В прессе звучали самые резкие вопросы, обращенные к Москве: не являются ли преследование меньшевиков (весной 1922 г. были произведены их массовые аресты), их высылка, а теперь еще готовящийся процесс над эсерами свидетельством отхода большевиков от социалистической идеи и началом разгрома социалистического движения в России? Большевиков обвиняли в том, что они испугались открытой дискуссии, разгромили социал-демократическую печать, а теперь задумали прямое уничтожение социалистов-революционеров.
Как прямая провокация была воспринята изданная в Берлине в 1922 году на средства автора брошюра некоего Г. Семенова (Васильева) "Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917- 1918 гг.". Книжица была одновременно напечатана и в Москве. Что это? Попытка оправдать суд напоминанием о террористических актах эсеров или прямой донос? С возмущением писал о поступке Г. Семенова Виктор Шкловский в вышедшей в 1923 году в московско-берлинском издательстве "Геликон" книге воспоминаний: "Если бы Семенов не был полуинтеллигентом, если бы он имел свое мастерство, он не пошел бы доносить. А у него в душе торричеллиева пустота и незанятые руки, делать ничего не умеет, ему жалко не рассказать, что и он крутил политику" 7.
Надо признать, что суд над эсерами и преследование в России меньшевиков были крайне болезненно восприняты в Западной Европе не только социалистами. Этот период стал началом долгого и болезненного для обеих сторон процесса постепенного отхода левой западноевропейской интеллигенции, с таким восторгом принявшей русскую революцию, от советской России. Отнюдь не является совпадением, что именно весной 1922 года, когда в Москве ГПУ устраивало облавы на меньшевиков, Ромен Роллан меняет свое отношение к коммунистической партии, заявив, что марксизм отвергает высшие моральные ценности человечества - свободу, истину и человечность. Вскоре после этого у него начались сложности в отношениях с издателями в РСФСР, о чем упоминается в одном из писем 8 А. М. Горького "зарубежного периода" Б. И. Николаевскому:
"Дорогой Борис Иванович.
Я вчера отказался от предложения сотрудничать в журнале "Звезда", который с октября будет выходить в Петербурге под редакцией Ионова, Циперовича, Майского *, от сотрудничества в альманахах "Круг" и "Антей".
Отказался на том основании, что так как "Беседу" ** в Россию не пускают, то это ставит меня в дикое положение перед ее иностранными сотрудниками, приглашенными мною для участия в "Беседе". Положение было бы еще нелепей, если б я, допустив без протеста "браковать" Р. Роллана и других, сам продолжал бы сохранять к "браковщикам" мило-душевные отношения. Прибавьте к сему историю с Гржебиным ***..."
Как видим, волны от процесса над эсерами шли весьма широкими кругами, захлестывая страстями и советскую, и европейскую, и эмигрантскую общественность. В это время Ю. О. Мартов **** и подал мысль привлечь Горького к компании за спасение эсеров. Мартов считал, что через Горького можно будет обратиться к кому-либо из крупных фигур западноевропейской интеллигенции. Речь шла в первую очередь об Анатоле Франсе. Симпатии великого французского писателя к России были очевидны, его связи с русской интеллигенцией зародились еще до революции, он близко к сердцу принимал события, происходящие в России, долгое время был близок к французской компартии. Его участие в "русских делах" восходит еще к временам первой русской революции, когда он вел в Европе кампанию за освобождение Горького из тюрьмы. Взаимные симпатии двух великих писателей были налицо. Откликаясь на призыв Горького к интеллигенции о помощи голодающей России, Анатоль Франс пожертвовал присужденную ему в 1921 году Нобелевскую премию в области литературы в пользу голодающих. Мартов учитывал и ряд других обстоятельств: Франс по своим политическим симпатиям был близок к социалистам, и его в шутку называли "социалист в кружевах", имея в виду его мягкость, неприятие резких движений и мер. Он был сторонником ненасильственных действий, террор, кровь приводили его в ужас. Кроме того, Анатоль Франс уже однажды, в марте 1922 года, обращался к советскому правительству с ходатайством о социалистах, призывая "не совершать по отношению к политическому противнику действий, которые могли бы быть истолкованы как проявление мести, ибо вы нанесли бы этим неисцелимый вред великому делу освобождения рабочих всего мира" 9.
* Речь идет об известном советском дипломате И. М. Майском. Участник революционного движения и гражданской войны, бывший меньшевик. В 1921 году вступил в РКП(б). В 1922 году выступал свидетелем обвинения на процессе эсеров в Москве. Позднее был первым редактором ленинградского литературно-политического журнала "Звезда". ** М. Горький упорно добивался от советских властей, чтобы издаваемый им за границей журнал "Беседа" распространялся в России. Однако хлопоты его успехом не увенчались.