Таким образом, Горький просто не мог обратиться к Ленину.

Но в обращении к А. И. Рыкову была и еще одна, не всем понятная подоплека. Горький, в 1917 году кинувшийся в водоворот политических страстей и издававший газету "Новая жизнь", хорошо помнил, что в ноябре 1917 года, когда после захвата власти встал вопрос, как и с кем править, А. И. Рыков был сторонником создания коалиционного правительства с участием меньшевиков и эсеров и, когда это предложение было отвергнуто, вышел в знак протеста из ЦК и из правительства.

Горький, вероятно, рассчитывал, что Рыков сочувственно отнесется к его просьбе о помиловании эсеров. Он писал:

"Алексей Иванович!

Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством - это будет убийство с заранее обдуманным намерением, гнусное убийство.

Я прошу Вас сообщить Л. Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.

Ныне я убежден, что если эсеры будут убиты, - это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России.

1. VII. 1922

М. Горький" 14.

В этом письме большой интерес вызывает просьба Алексея Максимовича "сообщить Троцкому" его мнение, что, как можно предположить, свидетельствует о причастности Л. Д. Троцкого к организации процесса. На нетерпимое отношение Троцкого к "представителям буржуазной интеллигенции" указывает в своих мемуарах и М. Осоргин, высланный из России осенью того же года.

Оба письма Горького были напечатаны в газете французских социалистов "Le populaire" и тотчас же подхвачены другой прессой, в том числе эмигрантской. Все с нетерпением ждали реакции Анатоля Франса. Ждали слева и справа. Ждали и в Москве. Социалисты в Западной Европе были в то время влиятельной политической силой, и их обостренная реакция на процесс могла повредить политическим усилиям молодой советской дипломатии. Слова Горького о возможности "моральной блокады России" звучали вполне реальным предостережением.

Предостережения исходили не только от Горького, социалистов, но и от таких политических "единокровцев", как Клара Цеткин, - от коммунистов. Клара Цеткин с 1920 года была депутатом германского рейхстага, крупной политической фигурой левого фронта. О ее заступничестве за эсеров пишет в своих мемуарах Л. Троцкий. Страницы воспоминаний Троцкого, посвященные процессу над эсерами, привносят дополнительное и на этот раз прямое свидетельство, что он был сторонником террора против эсеров и высшей меры наказания против проходящих по процессу социалистов-революционеров. Полемизируя с теми "из наших гуманных друзей" за границей, которые призывали к милосердию с учетом, в частности, того факта, что эсеры и так находились во власти большевиков, Троцкий развивает мысль о том, что террор при революции неизбежен и что при обсуждении вопроса о революционном терроре следует отбросить гуманитарные соображения.

"Клара Цеткин и другие европейские коммунисты, которые в то время еще имели смелость - против Ленина и против меня - говорить то, что они думают, настаивали на том, чтобы жизнь обвиняемых была сохранена. Они предлагали нам ограничиться приговорами к тюремному заключению. Это представляется самым простым. Однако вопрос о подавлении личности в революционную эпоху приобретает совершенно особый характер, при котором гуманитарные банальности отвергаются как нечто беспомощное. Битва ведется непосредственно за обладание властью, в этой борьбе вопрос идет о жизни и смерти - именно в этом состоит революция..." 15.

А. Франс откликнулся 10 июля 1922 г., когда суд над эсерами уже начался. Однако французский писатель, понимая, вероятно, что процесс над эсерами является результатом сложнейших политических противоречий между участвовавшими в революции силами, уклонился от прямого обращения к советскому правительству. Он предпочел более мягкую и осторожную форму гуманитарной защиты: "присоединился" к ходатайству Горького. Нельзя исключить и того, что умудренный опытом и знавший, насколько сильны в буржуазной Европе антибольшевистские настроения, Анатоль Франс не желал давать слишком сильные козыри правой буржуазной прессе и эмиграции. Он писал Горькому:

"Дорогой гражданин Горький.

К сожалению, я недостаточно хорошо знаком с тем важным делом, по которому Вы ко мне обращаетесь, я не мог следить по документам за ходом процесса против с.-р.-ов, имеющего место в настоящее время в Москве.

Тем не менее, как и Вы, я считаю, что люди, о которых идет речь, в свое время искренне служили делу освобождения русского народа.

Как и Вы, я считаю, что их осуждение тяжело отразится на судьбах Советской республики.

От всего сердца присоединяюсь, дорогой Горький, к призыву Вашему по адресу Советского правительства, один из членов которого *, говорят, фигурирует в процессе в качестве прокурора.

С братским приветом

Анатоль Франс" 16.

* Одним из общественных обвинителей на процессе был нарком просвещения А. В. Луначарский.

Москва, естественно, была в курсе событий: реакция Европы на процесс была ей далеко не безразлична. Советское правительство в условиях развертывания и углубления нэпа стремилось к завязыванию коммерческих контактов с капиталистическим миром, велись переговоры о концессиях. При выезде Горького за границу Ленин просил его содействовать по мере возможности мобилизации международной поддержки советской республики. Скандал, который по вполне понятным политическим причинам эмигранты хотели бы раздуть вокруг процесса над эсерами, мог повредить налаживанию связей с внешним миром.

Не очень приятно было Москве сознавать и то, что такой могучий в глазах населения - и не только интеллигенции, но и рабочих - авторитет, как Горький, осудил процесс с моральной точки зрения. Сколько было возможно, советская пресса помалкивала о позиции Горького, не писалось в газетах и о заступничестве за эсеров западноевропейских социал-демократов и коммунистки Клары Цеткин. Однако после опубликования в парижских и берлинских газетах письма Анатоля Франса отмалчиваться было уже невозможно, тем более что при тогдашних достаточно активных связях между советской Россией и эмиграцией (почта в тот период не была еще поставлена под такой жесткий контроль, как в 30-е годы) по Москве стали распространяться самые невероятные слухи в связи с позицией Горького. Говорили, что писатель окончательно перешел в стан эмигрантов, что Горький порвал с большевиками и т. д., забывая, в частности, о том, что в таком принципиальном вопросе, как отношение к крестьянству, Горький был значительно ближе к большевикам, чем к социалистам-революционерам.

Словом, необходимо было "расставить акценты". О позиции Горького заговорила советская печать. 16 июля 1922 г. "Известия" помещают статью Карла Радека "Максим Горький и русская революция", где, обойдя молчанием ответ Анатоля Франса, автор упрекает Горького в сотрудничестве с эмиграцией, в частности в том, что ряд его высказываний и статей перепечатывался эмигрантской монархической прессой (Горький, разумеется, согласия на такие публикации не давал). Горькому ставится в упрек, что, не разбираясь в политике, он позволил эмиграции вовлечь себя в игры против советской власти. Критика Радека была достаточно мягкой и щадящей: Горькому в сдержанной форме указывалось на то, что он оказался во власти интеллигентского филистерства.

Более резкой была оценка в "Правде", которая отчитала Горького, а заодно осудила и К. Радека за слишком щадящую критику писателя. С. Зорин в статье "Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького" писал, что "своими политическими заграничными выступлениями Максим Горький вредит нашей революции. И сильно вредит" 17.

Едко, а, учитывая болезнь Горького, попросту неприлично выступил Демьян Бедный:

О... Он, конечно, нездоров:

насквозь отравлен тучей разных