По словам англичан, аскари и носильщики будут помещены в Таборе в особых лагерях до тех пор, пока им не будет выплачено жалованье. Европейцев же задержат в Дар-эс-Саламе до отплытия парохода - вероятно только на несколько дней. Однако эти условия не были соблюдены. Как аскари в Таборе, так и европейцы в Дар-эс-Саламе содержались полтора месяца и больше в лагерях для пленных за колючей проволокой.

25 ноября войска прибыли в Аберкорн. На площади, на которой происходила сдача оружия, был водружен английский флаг; таким образом, нельзя отрицать, что, благодаря этому, передача оружия носила, характер капитуляции. Сдано было: одно португальское орудие, 37 пулеметов (из них 7 немецких, 16 станковых и 14 ручных английских), 1.071 английское и португальское ружье, 208.000 патронов и 40 артиллерийских патронов. При этом между оружием ними не было ни одного современного немецкого ружья!.. Личный состав войск определился таким образом: губернатор, 20 офицеров, 5 санитарных офицеров, один врач-доброволец, один старший ветеринар, один старший аптекарь, один секретарь полевого телеграфа, 120 европейцев других чинов, 1.156 аскари и 1.598 войсковых носильщиков. Прибытие отдельных отрядов задержалось на несколько часов, вследствие сильных ливней. Лагерная стоянка для аскари была окружена высокой засекой из колючек и по небрежности сделана чрезвычайно тесной. Это возбудило у многих аскари сильное недовольство, что иногда переходило в насилие над английскими аскари. Но люди, в конце концов, примирились с неприятным положением, а генерал Эдвардс, со своей стороны, признал, что здесь был создан случай для недоразумения. Мы, все-таки, не были военнопленными, бегства которых он должен был опасаться, а добровольно подчинились ему для выполнения неприятной обязанности. При дальнейшем передвижении к Бисмаркбургу он отказался от подобных распоряжений, и, таким образом, мы шли туда вместе с батальоном Гаукинса без малейшего взаимного стеснения.

28 ноября мы расположились лагерем у сильного водопада реки Каламбо на расстоянии трех часов от Бисмаркбурга. Здесь мы оставались несколько дней, так как отъезд на пароходе из Бисмаркбурга все время откладывался. Различные офицеры засыпали меня вопросами, не будем ли мы продолжать войну, не стоит ли штурмовать неприятельский лагерь, чтобы снова создать базу для дальнейшего ведения боевых действий.

3 декабря я получил телеграмму генерала ван-Девентера, помеченную 2 декабрем. Она гласила следующее:

"Я прошу подтвердить вашу телеграмму с предъявлением вашего формального протеста против обращения с вашими войсками, как с военнопленными. Это будет передано военному министерству. Тем не менее, я уверен, вы согласитесь, что у меня не было другого выхода, как считать ваши части военнопленными во исполнение распоряжения нашего военного министерства после того, как я получил от него уведомление о капитуляции германского правительства".

В тот же день первый эшелон войск был посажен на четыре парохода. На одном из них ("Сент-Жорж"), кроме команды из состава английского флота и одного конвойного офицера, были помещены только губернатор и офицеры командования с их черными слугами. Мы получили от англичан консервированное мясо, финики и сухари, а старший ветеринар, доктор Губер, как и раньше, прекрасно заботился о нашем физическом состояния. Британский командир, конвойный офицер и вся команда были к нам чрезвычайно внимательны. Когда, после короткой остановки, вечером 3 декабря у бельгийской станции Фуа ночью разразилась сильная буря, которая разорвала парусинный навес от солнца и, между прочим, унесла сюртук доктора Губера, все английские матросы с особым вниманием хлопотали около совершенно промокших немцев.

5 декабря мы прибыли в Кигому. Этот пункт находился в руках бельгийского командования, и, сверх всяких ожиданий, бельгийцы нас приняли здесь хорошо и держали себя при этом с тактичной сдержанностью, которая так нужна была по отношению к нам. Для всех европейцев были накрыты в больших сараях столы зрелище, от которого мы в течение нескольких лет отвыкали. Появилось немного красного вина. Бельгийский губернатор командировал для нашего официального приема своего офицера-ординарца, свободно говорившего по-немецки, и я охотно воспользовался случаем, чтобы перед поездкой по железной дороге поблагодарить местного коменданта за товарищеские отношения, которые должны существовать между солдатами, даже между противниками, при условии взаимного уважения.

У англичан наблюдались только отдельные случаи плохого обращения со стороны некоторых младших офицеров, которые от природы были грубы. Старшие начальники немедленно вмешивались самым тактичным образом, когда отдельные более молодые товарищи хотели, например, удалить немецкого больного из отделения вагона. В поезде мы, европейцы, были хорошо размещены и ночью могли, как в мирное время, устраивать себе хорошие спальные места, одно над другим, вытягивая кожаные подушки и поднимая диваны. В Таборе нас встретило много немцев. Они жаловались на грабежи со стороны бельгийцев и англичан. Весьма вероятно, что творилось много беззаконий. В Додоме мы провели ночь и на следующий день утром имели случай получить воду и основательно помыться.

В Морогоро было послано извещение о прибытии нашего поезда, и здесь после полудня мы снова встретили немецких женщин, оставленных два года тому назад в Морогоро и окрестностях. Они приготовили чай и кофе, устроили буфеты с булочками и напекли в большом количестве пирожных. К этому надо прибавить еще самые лучшие фрукты.

Англичане нас приветствовали почти так же хорошо, как и немцы. Кроме одного очень любезного пожилого санитарного офицера, у меня особенно остался в памяти высокий, как жердь, капрал. Последний, по-видимому, еще до прибытия нашего поезда выпил за наше здоровье целый ряд стаканов. Но мне удалось, в конце концов, избавиться и от него.

В Дар-эс-Салам мы прибыли 8 декабря в 7 часов утра. Европейцы были размещены в больших палатках в лагере, обнесенном колючей проволокой. Питание было хорошее и обильное, а в английской лавке можно было купить по доступным ценам всякого рода необходимые вещи. Губернатор Шнее и я были встречены начальником штаба британского главнокомандующего генералом Хеппардом и проведены к предоставленному нам очень живописно расположенному дому вне лагеря. Генерал ван-Девентер в виде приветствия любезно послал закуску. Здесь были размещены майор Краут, капитан Шпангенберг и старший ветеринар доктор Губер. Здесь мы опять встретили генерала Вале, который был оставлен несколько месяцев тому назад больным в Убене и, к счастью, совсем поправился. Мы устроили общую столовую, а наша свобода передвижения вне дома была ограничена только тем, что мы должны были всегда иметь при себе британского конвойного офицера. Сначала эти офицеры были крайне неаккуратны, но в конце концов, создалось сносное положение, и я имел возможность отыскать в Дар-эс-Саламе своих знакомых и устраивать свои личные дела. Часто для этого автомобиль мне предоставлялся. Комендант лагеря пленных, майор Хоскен, который еще в Танге выказал в отношении пленных немецких женщин и детей много внимания и заботы, и теперь, в Дар-эс-Саламе, старался избавить нас от излишних придирок.

Еще во время переезда по железной дороге мы были удивлены, встречая почти на каждой станции больше англичан-европейцев, чем имели во всей колонии войск; но Дар-эс-Салам был прямо переполнен белыми войсками. Я оценивал их численность не ниже пяти тысяч человек, а в гаражах стояло много сотен автомобилей требовавших ремонта.

Такое скопление людей представляло большую опасность при появившейся эпидемии испанской инфлуенцы. Конвойные офицеры рассказывали мне, что иногда в Дар-эс-Саламе в один только день от этой болезни умирало от пяти до семи офицеров. Скоро заболевания начались и среди нас. По-видимому, наши заразились во время перевозки на корабле по озеру Танганьика, а затем во время переезда по железной дороге. В концентрационном лагере в Дар-эс-Саламе болезнь передавалась от одного человека к другому. Вскоре после своего прибытия в Дар-эс-Салам капитан Шпангенберг сопровождал меня в город; там он, чья железная натура так легко переносила все лишения походной жизни, почувствовал себя плохо и 18 декабря умер в лазарете от инфлуенцы и воспаления легких.