На этом месте мысли Пня постоянно путались. Появлялся страх: что, если иные все володетели воссоединятся да и казнят Смура, как вознамерившегося нарушить исконный порядок? А вместе со Смуром казнят и его, Пня, как пособника? По закону-порядку привяжут за ноги к двум притянутым друг к другу березам и...
Но тут в душе Пня вздымалось другое чувство и покрывало устрашающие мысли. Жаден был Пень, и жадность его творила чудеса. По жадности Пень становился смелым и добрым: из кладовой, где хранились положенные рядувому припасы, изымал то холст, то свиной окорок и плелся к сыну боярскому. Завидев у крыльца Страховиду, рычал:
- Доложи.
Войдя в избу, кланялся, укладывал посул к ногам Еропкина и, смиряя рык, молил:
- Прими.
- Опять?! - вскидывал брови Еропкин.
- За себя и за сына, - прямил Пень. - Сын у меня хороший, злой. Возьми в поход. Тебе - польза, а мне с добычи его - прибыток. И меня возьми. На походе добро считать-стеречь надо и кашеварить. А оклад мне вровень младням.
Молил-молил и умолил.
- Ладно, - повел плечом Еропкин. - Скажу Смуру.
17
Ох и недоверчив же русский человек! Там, где иному кому все предельно ясно и иной не мешкая по-ясному вершит, русский мнется - приглядывается да прикидывает. И тут уж хоть кол у него на голове теши - с места не сдвинется, покуда не выслушает все, что шепчет ему сердце. Если же время упустит, только руками разведет (Бог не сподобил!) и примется за старое да привычное. Ибо известно ему: привычное пращурами завещано, надежно оно и непроходяще. Главное в привычном не старина, а душевное благоволение предков, потому что предки, зачиная дело, о Боге думали, Божье распознать им легче было: в стародавние времена бесы еще слабы были, прехитро не изувечили смысл дел.
Русский человек это помнит, и памятью такой волен он. Вольно ему в сердце своем испытывать крепкое на излом, даже если ясно видится, что оно крепко.
Еропкин совершенно утратил недоверчивость. С тех пор как под Валдаем хлебнул из чудесной сулеи, святую опасливость словно корова языком слизнула. Единого боялся: как бы Смур не обманул. А посему чуть ли не ежеден об окладе рядился: ты, мол, мне поручную запись дай в том, что выплатишь обещанное.
Смур отвечал:
- Это ты дай. Пиши: из пограбленного десятину возьму без обмана.
- Я не буду писать! - ершился Еропкин.
- И я не буду, - каменел лицом Смур.
- Боишься? - кривил губы Еропкин.
- Это ты боишься.
- Мое слово свято.
- И мое свято.
На том каждый раз и расходились. Что думал Смур - неизвестно, Еропкин же кипел злобой. Не верил он Смуру и победить неверие не мог. Отказаться же от затеянного похода не хватало воли: день ото дня вместе с неверием жадность росла, крепчала. Теперь путем он и думать ни о чем не мог, как только о грядущем богатстве. Вот обогатеет и в лето себе особые хоромы возведет, в три жила, с башенками. Младней за себя на жалованье примет, к ним недорослей с полста присовокупит - и Смур ему не указ. Любому служить станет. Кто больше заплатит, тот и господин. Хоть тот же Смур. Разбору не будет. Выбор един: пригож тот наемщик, который меньше жадничает. И непременно поручную запись с него. Поручная запись крепче слова: обманул наемщик - законно и его грабь, восполняй ущерб.
В таких намерениях его укреплял ночной гость. Не стесняясь ни младней, ни Пня, ни самого Смура, являлся уж днем. В холщовых рубахе, портах, заместо ботфортов в липовых лапотках. Присаживался на корточки и толковал, словно рассуждал сам с собой, монотонно, как из сотни раз читанной книжки вычитывал. Прямо не учил, но бесстрастные слова крепко запоминались.
- Про законы ты правильно рассуждаешь. Закон строг, но он - закон. Не упомню, изобрели уже люди сию формулу или только собираются? Но это не важно. Главное - ты в корень зришь. Правильно, у людей жизнь по закону превыше всего. На законах помешались. Дурачье. Не ведают, что чистый закон - наш вымысел. Это мы их смутили им. Чистый же закон, как у вас на Руси речется, - что дышло. Он жесток. Вот для смягчения его людям и была ниспослана Благодать. Сначала они мягкость восприняли, а потом снова в закон уперлись. Им, видишь ли, кажется, что по закону легче жить. А по закону проще. Да и простота эта - одна видимость. Жизнь по закону без Благодати ведет в тупик, ибо законы можно писать, переписывать - так сказать, совершенствовать. Люди это и делают, а мы им неукоснительно помогаем. Нам важно, чтобы они постоянно были увлечены этим творчеством якобы на свое благо и реже вспоминали про Благодать. Тут дело тонкое: Благодать-то, как ни крути, все-таки Благодать, она одна на всех, вечна и исправлению не подлежит. Мы не в силах ее отменить, но отвлечь от нее людей - в силах. С одной стороны, власть малая у нас, а с другой - великая. Ежели из года в год, из века в век постепенно будем смущать людей законами, то Благодать не исчезнет, но постепенно забудется. А того, что забыто, считай, нет. Вот первое, чем мы людей уязвлять станем.
- Свободинцев? - уточнял Еропкин.
- При чем здесь свободинцы?! - повышал тон гость. - Они - уроды, сами про Благодать забыли. У них, сам видишь, давным-давно порядок во главе угла, то есть - закон. Мы с ними к весне справимся. Такой порядок введем, что в каждой избушке собственное право установится. Потом права личности подкинем - и в дорогу, до полной греховности они уже сами доспеют. У меня, Еропкин, о Руси голова болит. На Руси, на Руси предстоит нам главный и почти непосильный труд. Как вспомню об этом - сердце стонет. Сколько уж раз подступал к Руси - и все впустую. Не в пример Европе, на Руси у вас упрямцы живут. Им права личности - а они про обязанности перед обществом талдычат; им новый закон - а они тут же его с Новым Заветом сверяют; им европейское Возрождение и правопорядок - а у них свет клином сошелся на Святой Руси. Твоим соплеменникам, сын боярский, святость собственной души важнее европейской регулярности. Ведь до чего дошло: православному мусульмане друзья, а католики с лютеранами - вороги. Бесермен, дескать, не стяжатель, латинянин же - мамоне служит...
Вникая в монотонную речь, Еропкин забывал о собственных мечтаниях. Усевшись в траву насупротив гостя, слушал-слушал, и постепенно жажда богатства оборачивалась жаждой вершить судьбы народов: он, Еропкин, задумал - и миллионы людей-букашек исполнили. А коли не по нему что - топтать их, чтобы под сапогами чавкало, чтобы оставшимся в живых так страшно стало, что страх свой детям, внукам-правнукам передали бы, как передается по наследству цвет глаз и волос.
А между тем гость продолжал бубнить:
- Истина через народ утверждается. Ты вот себя и то через младней-разбойников утверждаешь. Ведь не будет младней - и тебя не будет... Следовательно, на Руси надобно разложить народ. Не станет народа - не восторжествует окончательно Истина, то есть Православие. Но против самого Православия воевать бессмысленно, ибо против Истины не попрешь. Мы с тобой, Еропкин, развяжем войну против Церкви. Развалим Церковь - и Православие рассыплется на сотни ересей и толков. Тут уж, Еропкин, начнется кто во что горазд. Не хотят, упрямцы, совершенствовать законы, так мы их заставим совершенствовать саму Благодать, то, что совершенству не поддается. Не хотят идти к окончательной греховности цивилизованным путем - пойдут своим, особенным. Я полмира смутил и с ними справлюсь.
- Не пойму что-то, - перебивал гостя Еропкин. - Речешь, Благодать совершенствованию не подлежит, а сам...
Не находя нужных слов, Еропкин раскрытой ладонью беспомощно водил возле носа. Его пока не ухищренный в бесовской философии ум, по-воински прямолинейный, еще не соответствовал изломанным мыслям гостя. От необычной великомудрости его прошибал пот, кровь к лику приливала и, казалось, начинала кипеть. Силясь обратать смысл, он хватал воздух сухими губами.
- Пренебреги, - приказывал в таких случаях гость и тыкал пальцем в торчавшее из-за пазухи у Еропкина сулейное горлышко. - Глотни чуток. - А когда тот, испив, переводил дух, продолжал талдычить нудным голосом: Конечно, не подлежит и не поддается. Да разве можно исправить то, что дал Бог?! Это и нам не под силу. А вот подменить можно. Как только они, сын боярский, в ересях запутаются, мы им тут же религию, противоположную по сути, подкинем. Я ей уже и название придумал: а-те-изм.