- Не забывай, что в доме мертвый, - сказал ему Кэллехер, не поворачивая головы.
Гэллегер замолчал.
- Ну? - спросил Маккормик у Диллона.
- Его голова откатилась довольно далеко от тела. Мне от этого стало плохо. Придя в себя, я застегнул ему штаны, скрестил ему руки на груди, сверху положил голову, накрыл ковром и прочитал несколько молитв за упокой его души.
- И ты думал о Святом Патрике? - спросил Гэллегер.
- А потом я спустился. Выпить найдется?
Ларри протянул ему бутылку виски и робко спросил:
- А при чем здесь его штаны?
Мэт, отпивая из бутылки, пожал плечами.
- Вот видите, я был прав, - сказал Гэллегер.
- А я? - добавил Кэллинен.
Покончив с виски, Мэт удовлетворенно вздохнул, рыгнул, бросил бутылку, которая разбилась вдребезги о почтовый ящик с надписью "Международные", и снова сел.
Все продолжали молча размышлять. Все закурили сигареты, за исключением Маккормика, который больше склонялся к посасыванию трубки.
- Все-таки, - выдавил он из себя, - нельзя ее им отдавать.
- Но и убить ее тоже нельзя, - сказал Гэллегер.
- Что она может о нас подумать, - прошептал Маккормик.
- Ну насчет этого, - вскричал Кэллинен, - мы тоже можем о ней кое-что подумать.
- Она ничего не скажет, - сказал Кэллехер не оборачиваясь.
- Почему? - спросил Маккормик.
- Такие вещи девушки не рассказывают. Она будет молчать или же скажет, что мы герои, а нам больше ничего и не надо. Но не думаю, что следует ее отдать. Лучше о ней больше не думать, лучше спокойно подохнем как настоящие мужчины. Finnegans wake!
- Finnegans wake! - ответили остальные.
- Смотри-ка, - сказал Кэллехер, - похоже, что на "Яростном" начинают оживать.
Гэллегер и Маккормик побежали к своим боевым позициям. Кэллинен устремился за ними, но Диллон его удержал.
- Это правда, то, что ты сейчас рассказывал?
- По поводу малышки? Конечно. Будет очень жалко, если британцы меня ухлопают, остались бы забавные воспоминания.
- Нет, о том, как она была одета.
- А! Тебя это интересует.
- Сейчас я их немного расшевелю, - объявил Кэллехер, и его пулемет застрочил.
Диллон оставил Кэллинена у бойницы и направился к маленькому кабинету месту заключения. Ключ был в дверях.
Раздался первый пушечный выстрел.
LIII
Снаряд залетел в сад Академии. Что и говорить, поражение цели велось по-прежнему с явной медлительностью.
У командора Картрайта на душе скребли кошки.
LIV
В ту самую минуту, когда снаряды посыпались не на, а, как и раньше, вокруг почтового отделения на набережной Эден, Диллон, беззвучно повернув ключ в скважине дверного замка и не менее беззвучно толкнув саму дверь, вошел в маленький кабинет.
Герти Гердл расстелила на стуле свое окровавленное платье, не иначе как для того, чтобы оно высохло, и теперь, сидя в кресле, предавалась мечтаниям. На ней ничего не было, кроме лифчика, трусиков самого модного для того времени фасона и очень облегающих шелковых чулок со строго вертикальным рисунком.
На другом стуле висела комбинация, из которой в задымленный воздух выпаривало кэффрийский пурпур, ежели столь высокопарно выраженное действительно возможно.
Герти думала о своих голубых глазах. А еще она представляла, как ей холодно. Отчего легкий и обычно, то есть в более спокойные времена, стелющийся вдоль кожи пушок вставал дыбом на ее омурашенной коже.
Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Кэллехера продолжали строчить воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона, и даже не вздрогнула. Только спросила:
- Как там мое подвенечное платье?
- Значит, это были вы, - задумчиво протянул Мэт.
- Я вас сразу же узнала.
- И я тоже.
- Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.
- Ничего.
- То есть?
- Все равно спасибо.
- Значит, вы все-таки об этом думали.
- Думать мне никто не запрещал.
- Вы его закончили?
- Полностью.
- А что вы скажете об этом?
- Испорчено окончательно.
- Мне холодно.
- Набросьте на себя что-нибудь.
- Что?
- Что угодно.
- Ковер?
- Я не это имел в виду.
- Вы видите, мне холодно.
- Ну не знаю.
- Но вы же портной!
- Позвольте мне на вас посмотреть.
- Пожалуйста.
- Кэллинен был прав.
- Что за Кэллинен?
- Тот, который...
- Который что?
- Тот, которого...
- Которого что?
- Простите, но я все-таки джентльмен.
- Мистер Диллон, а правда, что вам не нравятся женщины?
- Правда, мисс Герти.
- Неужели вам меня не жалко? Ведь мне так холодно.
- Позвольте мне на вас посмотреть.
- Видите? Я не ношу корсет.
- Это меня неимоверно заинтересовало... Вы - первая...
- Женщина.
- ...девушка.
- Нет, женщина.
- ...которая следует этой новой моде.
- Возможно.
- Это так.
- И что вы об этом думаете?
- Еще не решил.
- Почему?
- Старые привычки.
- Это глупо.
- Я знаю.
- Вы ведь следите за модой?
- Слежу.
- Так что?
- Говорю же вам... это меня скорее сбивает с толку.
- Значит, вас не поразили мои трусики? Трусики из Франции, из самого Парижа. Которые мне удалось достать в самый разгар войны. Вас это не поражает?
- Поражает. В общем, это не так уж плохо.
- А мой лифчик?
- Очень элегантно. Да и грудь у вас, должно быть, красивая.
- Значит, вы не совсем безразличны к женским прелестям?
- Я говорил об этом с чисто эстетической точки зрения.
Это было единственное слово греческого происхождения, которое знал портной с Мальборо-стрит.
- Так вот, - сказала Герти, - я вам ее покажу. Мне думается, что она у меня действительно красивая.
Она немного наклонилась, чтобы завести руки за спину; грациозно, как это делают женщины, расстегивающие лифчик. Упав на ее колени, деталь несколько секунд сохраняла объем, после чего опала. Обнаженные груди оказались плотными и круглыми, низко посаженными, с высоко вздернутыми и еще не успевшими побагроветь от мужских укусов, а значит, пока светлыми сосками.
Несмотря на привычную для своей профессии, а также для своих склонностей способность невозмутимо наблюдать за женщинами на различных стадиях обнажения, Мэт Диллон был вынужден отметить, что за считанные секунды объем его тела частично и значительно (по сравнению с обычным) увеличился. А еще он заметил, что Герти это тоже отметила. Она перестала улыбаться, ее взгляд посуровел. Она поднялась.