"Неужели все? - с ужасом вглядываясь ему в лицо, думает Леля. Неужели он про себя уже знает?" - и вслух говорит:

- И знаете, что Невского застрелили?.. На митинге унтеров... в этой... Белой Полыни?

- Невского? Вы что? Невского?.. - не веря, повторяет Колзаков и вдруг быстрыми шагами начинает метаться по камере, на поворотах наталкиваясь плечом на стену. - Невского? - точно с укором повторяет он и долгое время спустя еще раз круто останавливается. - Невского! Уж это всего хуже! Ах, женка его бедная теперь как останется? - Леля и не думала, что Невский женат. - Француженочка. Он до революции за границей скрывался. Она не нашего подданства, вот ее и не выпустили с ним в Россию. И сейчас она все хлопочет. В письмах она ему пишет: "Возлюбленный мой", а женаты девять лет. Ее письма читать он всегда уходил подальше от людей и до того потом делался счастливый, как маленький...

- Мне рассказывали. Я знаю про него, и про заграницу, и про все.

- И про Генеральный штаб небось?

- Да, про все.

- Невский ты, Невский... - стиснув зубы, с болью повторяет Колзаков. Мы с ним встретились на германском фронте в революцию. Приехал такой в кургузом пиджачке, и воротничок стоймя - твердый. В аккурат мы проголосовали расходиться всем по домам. Он с нами всего два дня прожил в землянке и как-то немыслимо убедил целый артиллерийский дивизион перейти в Красную гвардию. Моя батарея и сейчас осталась с того дивизиона. И остался нашим комиссаром. Позвал меня к себе, запер дверь и сказал: "Товарищ Колзаков, говорит, мне приходилось заниматься все больше кабинетной работой. Теперь мне, сам видишь, необходимо срочно выучиться артиллерийскому делу. Ты мне поможешь?"

И вот я каждое утро в четыре часа утра с двумя конями выезжал в поле, а он меня там дожидался в условленном месте, чтоб никто не видел, как военком с седла набок съезжает и за гриву обеими руками цепляется. И коней я ему старался поспокойней приводить, а он скандалил и требовал самых норовистых. Потом я его учил портянки наматывать, портупею носить.

Боевые уставы, расчеты, приборы - это он, конечно, все сам осилил. Теперь вот другой раз услышишь, что говорят солдаты: "Вот это военком, сам командир, а не при командире! Старая-то закваска пригодилась военная!" Мы с ним хохочем, вспоминаем, как он в первый раз в пиджачке на коне громоздился, тот несет боком, брючки кверху сучатся, а там носочки на подвязочках выступают, сам еле держится, а на меня кричит: "Не миндальничать! Не сметь мне вежливые замечания делать, призываю орать, как на новобранца!.." Ах, люблю я этого человека... - Он ожесточенно растирает лицо ладонями. - Без него эти наломают дров... Ожесточат теперь унтеров, ух, ожесточат!..

"О чем он говорит, неужели он не понимает про себя?" - с тоской думает Леля и вдруг слышит звук бумаги, которую рвут с ожесточением, раз за разом, мельче и мельче.

- Все! - Колзаков скомкал изорванную в клочья бумагу, стискивает ее в комок и швыряет на пол. - Бесполезное дело. На приказы покойника ссылаться! Только еще людям повредишь.

И все-таки он не знает. Он не знает, а может быть, идут последние часы его жизни. Невского уже нет на свете. И его тоже не будет, а он не знает. А я знаю, повторяю себе, но все равно что не знаю, потому что просто не умею поверить, как это: сильный, молодой, здоровый - и вдруг "не будет". А я ничего не успею, просто не умею сказать. Время уходит, время идет. Почему мы всегда живем, разговариваем, как будто нам жить сто лет? Встретишь человека и все приглядываешься и прячешься, прикрываясь словами, говоришь не так, как думаешь, а свое важное боишься высказать, держишь при себе. А время бежит, уходит, стучит, как машинка, и вдруг звоночек - строчка кончилась, и пошла уже другая, и сколько ни прячь руки, она бежит и стучит сама... Что же я молчу, чего жду, прячусь? И, продолжая мысль, она торопливо произносит:

- Я все про вас думала, вот почему пришла. Не сейчас, а раньше, даже не вспомню, когда начала. Прямо надоело: все думаю про вас, все думаю...

- А если б меня сюда не посадили, тоже думали бы?

- Думала бы... Только не сказала бы.

- Думали небось, какие бывают эти мужики скотины.

- Не надо, - просит она. - Я ведь сейчас ничего от вас не прячу. Это мы так раньше могли разговаривать, а сейчас так нельзя, надо все говорить, как есть на самом деле.

- Вы что ж, простить меня решили?

Леля, морщась от досады, нетерпеливо отмахивается:

- Какое мне дело. Это вы себе прощайте, что можете, что хотите. Это все прошло, этого не было. Самое главное, вы же видите: я пришла!

- Пожалели.

- Пожалеть я дома могла. А мне нужно было прийти. До смерти нужно, сама не пойму зачем, а вам и вовсе не понять. Вам не понять, а Илюша и тот откуда-то знает, что мне необходимо было к вам.

Она говорит это, уже слыша в коридоре легкое посвистыванье и приближающиеся шаги. Громыхнуло железо, приотворилась дверь, и в камеру заглянул Нисветаев.

- Как у вас дела? Э-эх, хоть утки бы поели. Времени еще чуточка осталась. Начальник храпит, аж пол трясется... Да и караульные не хуже. Ладно, я пока пойду. Полчасика есть. Ты, Колзаков, в общем, не теряйся. Унтера, знаешь, я у них был, про тебя все спрашивают, интересуются, дожидаются!.. А конь твой у меня стоит, на втором дворе, знаешь, маленькое стойло, я поставил. Твой да мой, рядом там находятся. И седло там твое. Так что, в общем, гляди... Да утку-то, утку-то, а?

Продолжая потихоньку насвистывать, Нисветаев уходит.

Вдруг Колзаков подходит к двери и толкает ее плечом. Дверь, дрогнув, свободно приоткрывается.

- Ах, дуралей малый... - Колзаков прикрывает дверь и, покачав головой, садится обратно на нары. - Ушел и дверь на засовы не запер, ну не дуралей? - Вдруг он, хмурясь, быстро поворачивается к Леле и, взяв ее за плечо, строго спрашивает: - Постойте-ка! Вы, может, боитесь сказать? Может быть, там... у этих, про меня уже какая-нибудь резолюция подписана? По-простому: к стенке?

- Не подписана, не все согласны.

- Так, значит, есть!.. То-то он: коня! Ах ты парень шалый: коня!.. Конь есть, да дороги нет. Куда надо, пешком дойду... Вот сколько раз думал: ни за что до рассвета не дожить. Ну, а уж так-то подло не предполагал. Конечно, выбирать себе пулю по вкусу не приходится. Принимай, какую дадут...

Вдруг она слышит его голос, новый, точно оживший, такой странный, что она вздрагивает от неожиданности.

- Что я тут бормочу, как старая ведьма над чугунком, а вы еще слушаете! Стукнули бы чем по башке, чтоб опамятовался. - Он говорит свободно, быстро, точно с него тяжесть свалилась. - Вы тут, а я до сих пор понять не могу, что это правда... Я вас и не увидел еще. Вы хоть встаньте, я на вас погляжу и запомню. Какая была Леля... - Он не может удержать улыбку. - Что там дальше ни будет, а вот была Леля... Леля пришла... Вы стойте так, мне вас хорошо видно... Я, знаете, читаю медленно, все учился быстрей, потому что за год тогда можно десять лишних книжек прочитать. И я все высчитывал, сколько успею за десять лет, и все мне мало получалось... Мало я в жизни успел, сейчас вот вспомнишь, что у меня тут в этом помещении есть своего, - все тут на ладони умещается. Невский меня любил и верил. Это было. Это со мной. Один-единственный танк я подбил, а дело было, правда, на отчаянность. Будь что будет, а танк все-таки мой. Еще - что в книжках прочел... И вот вы тут у меня помещаетесь, - он похлопал темной большой ладонью по распоясанной гимнастерке на груди. - Тут все сокровища моей жизни при мне, и тут никто ничего не убавит.

- Неужели сокровище? - кусая губы, Леля тяжело переводит дыхание.

- Не смейтесь. Это книжки какой-то название, мне сперва даже смешно показалось, а когда я на вас смотрю, мне ничего не смешно... я... я... - Он запинается, точно борясь со словом, которое просится на волю, теснится в горле. - Я знаете что?! Я могу сейчас у вас руку поцеловать.

Он молчит, смотрит широко открытыми глазами ей в глаза, кажется, сам изумленный тем, что сказал.