- Что ты, Леля, что ты? Что ты говоришь?
- Я говорю?.. "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо... Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух. Чуть трепещут..."
Из-за будки выходит ночной патруль.
- Стой! Документы!
Леля и Нисветаев останавливаются. Солдаты нервничают, держат винтовки наизготовку.
- "Луна спокойно с высоты..." - вполголоса продолжает Леля, задумчиво глядя на солдат.
Начальник патруля уже узнал Нисветаева, они спокойно заговорили.
- Это точно, что Невского в Белой Полыни унтера застрелили?
- Говорят, на митинге? А, сволочь! Сука! Такого человека!
Они идут дальше. Ветки деревьев, переваливаясь через заборы, все время касаются, соскальзывают, щекочут лицо.
Неожиданно Леля слышит, как произнесла вслух:
- Они ему... хотят... расстрел...
Нисветаев, споткнувшись, останавливается. Сквозь стиснутые зубы выплевывает такое остервенелое матерное ругательство, каким никогда не ругался. Они молча идут дальше, и вдруг Леля громко икает. Еще раз, еще. Она зажимает рот рукой и икает все сильнее. Напрасно Нисветаев стучит ей по спине, советует набрать побольше воздуха и не дышать, икота не проходит. Она уже ни о чем не думает, только о том, как унять мучительную, глупую судорогу. Она стоит, прислонившись к забору, слышит отчаянный собачий лай, это Нисветаев залез в чей-то двор, сбив калитку, и гремит ведром у колодца. Потом Леля пьет ледяную воду из ведра, икает и опять насильно, через силу, пьет, обливаясь водой...
Понемногу икота слабеет, затихает, и они снова идут.
Кругом пустыри, огороды. Потом большое уродливое здание заслоняет собой все. Часовой, разглядев их в окошко ворот, открывает тяжелую калитку, пропуская под низкий каменный свод.
Они идут через обширный, поросший травой двор. Тюремный замок пустует, теперь сюда никого не сажают. Мелкие проступки прощают. За тяжелые расстреливают. Чаще прощают.
Леля долго ждет на площадке лестницы, где сидит под фонарем на табуретке скучающий караульный красноармеец.
Наконец появляется Нисветаев в сопровождении мертвецки заспанного младшего командира в расстегнутой гимнастерке. Он страдальчески морщится на свет "летучей мыши", зевает и, засовывая руку в разрез гимнастерки, почесывает грудь.
- Ну вот, гляди, - говорит ему Нисветаев. - Видишь, человек пришел, а ты вдруг на попятный. Разве так поступают? Струсил?
- Тебе бы отвечать, сам бы струсил.
- Да что тут такого? Никто тебе за это слова не скажет. Какой тут ответ? Поговорит человек с женой. Сам-то ты кто, человек или нет?
- Какой я человек? Я начальник караульной команды. Уходите-ка отсюда оба. Неприятность от вас может выйти.
- Нет, ты обещал, - еле сдерживая ярость, мирно понижает голос Нисветаев. - Главное, ты пойми, никто и узнать не может.
- Конечно, никто! Вся караульная команда, а больше никто! Сказал!
Караульный с самого начала разговора оживает, прислушиваясь с возрастающим вниманием. Теперь он внезапно ядовитым голосом кричит:
- А что ты, начальник, за команду хоронишься? Чего тебе караульная команда? У тебя своя решенья есть? Нету твоего решенья, хоть ты будь переначальник. А нету, ты иди у бойцов спроси. Они тебе скажут... Жена все-таки!.. Не старый режим!..
- Вот и пойдем, - с отчаяния решает Нисветаев.
- Все равно не полагается, - сонно бормочет начальник, но идет за ним следом в караульное помещение.
Здесь стоит дух казармы и караулки, где вот уже сто двадцать пять лет днем и ночью посменно отдыхают и спят не раздеваясь солдаты.
И сейчас четверо валяются на нарах, а четверо неторопливо подтягивают ремни и застегивают воротники, собираясь на смену.
- Товарищи бойцы Красной Армии, - звонко обращается к ним Нисветаев, вот тут жена арестованного командира батареи Колзакова пришла повидать мужа. А ваш начальник не может решить вопроса. По царскому уставу это не полагается. А вы решите по революционной совести - можно ли поговорить или как?
Протирая глаза, лохматый солдат, похожий на лешего, приподнимается с нар и оглядывает Лелю.
- Жена?.. А чего она ночью пришла?
- А чего. Это, значит, в самое время!.. - озорно подмигивает длинноносый рыжий солдат.
Двое или трое лениво усмехаются.
- Товарищ - военнослужащая, работает у нас в штабе. - сурово одергивает Нисветаев. - Отпустили ненадолго. А завтра могут отправить куда-нибудь. Солдаты должны, кажется, понимать?
- А бумажка имеется? - спрашивает еще один.
- С бумажкой мы бы без вашей совести обошлись! Нету бумажки.
- Мы сочувствуем, а все-таки бумажку ба! - слышится вздох.
- Товарищи, дорогие, ну пустите... Вдруг мы с ним даже и не увидимся больше. А вы не пускаете...
- Жизнь действительно проклятая! - сказал похожий на лешего, повалился обратно на нары лицом вниз и оттуда глухо договорил: - Пущай идет.
- Общее должно быть решение, - сказал начальник команды.
- Тут не застенок царизма! - страстно сверкая глазами, заговорил рыжий солдат. - Мы не за бумажки кровь проливаем! Кто это такой тут может быть против?
- Пускай, пускай, - густым голосом повторил лежащий.
Начальник караула нехотя снял с гвоздя запасной фонарь и пошел впереди, показывая дорогу.
Длинный каменный коридор с открытыми железными дверьми. Многие из них покорежены в первые дни революции, когда выпускали заключенных. Ни на одной нет замка, только тяжелые железные засовы.
У единственной запертой двери начальник останавливается и с грохотом отодвигает засов.
- Колзаков, к тебе тут со свиданием, - равнодушно выкликает он и отворяет дверь.
В желтом свете фонаря Леля видит Колзакова. Небритый, распоясанный, закрываясь рукой от света, он пятится от двери.
- Разбудили? - весело говорит Нисветаев. - После выспишься! - Он раскладывает на маленьком столике сверток с жарким, две пачки махорки, газету и зажигалку, сделанную из винтовочного патрона. - Гостинцы тебе я вот сюда кладу... В общем, вы тут посидите, поговорите, а мы с командующим пойдем к нему посидим. - Отодвинув утку, он пристраивает на столике фонарь. Гремят засовы. Они с Лелей остаются вдвоем.
- Зачем вы сюда? - кося глазами и отворачиваясь, отрывисто говорит Колзаков. - Почему вас пустили?
Удивляясь своему спокойному голосу, Леля отвечает:
- Да мы с Нисветаевым все сговаривались вас сходить навестить. Вот и пришли.
- Место уж больно поганое, не стоило бы... Куда вас посадить, не знаю. - Он быстро провел пальцами по щетинистому подбородку. - Сам тоже хорош.
- А что ж не бреетесь?
- Мне бритву не разрешается давать. А то вдруг я зарежусь от сильного переживания. Только раньше он пять раз повесится на гнилой осине, чем от меня такого дождется.
- Вы о нем не думайте сейчас, - быстро заговорила Леля. - Вы лучше напишите объяснение, почему вы так поступили. Не надо ссылаться на товарища Невского, просто попросите, чтобы вам позволили доказать в бою... Ну, что вы любые приказы выполните. В письменном виде это имеет большое значение.
- Это все давно написано. И начисто переписано. А все-таки не пойму, как это вы сюда пришли? Почему это?
- Тогда нужно как можно скорее передать. Я отнесу сама, хотите?
- Куда спешить? Пускай товарищ Невский свое слово скажет. Не долго теперь ждать. Да лучше вы расскажите: "Бедность не порок" играете? Дурак же я был, что не сходил посмотреть. Теперь бы сидел тут - вспоминал. Интересно, что такое человек мог написать про эту бедность, все стараюсь представить, а ничего не могу. Как они меня выпустят, сразу пойду, сяду впереди всех и стану глядеть: как вы там представляете?
Фонарь еле мерцает у него за спиной, освещая грязную известку стены. Леля сидит, опустив голову, стискивая коленями свои сложенные вместе ладони. Сама ужасаясь своих слов, вся напрягшись, она глухо произносит:
- А если не выпустят?
- Не век же будут держать? В солдаты разжалуют? Еще лучше... А невыполнение боевого приказа они мне не могут подсунуть никак, потому что... Нет, слушайте, вы говорите лучше: как это вдруг вы с Илюшкой сюда прорвались? Что-то не так. А? Говорите, не бойтесь, я ведь все знаю.