V

…Асфальта в подмосковном городе Булине пятьдесят лет назад почти не, было. Мите показалось, лица у женщин в ту пору были проще и добрее. Мысли читались без труда. Среди мужчин было много бородатых. Одеты почти все были убого. Но пьяных не было заметно, хотя в бревенчатом сарае под вывеской «Магазин» продавались водка, вино, пиво. Даже импортный германский «доппель-кюммель» в красивой — черного стекла — квадратной бутылке.

Мите все время приходилось осторожничать, хотя в принципе он мог этого не делать. Те, с кем он соприкасался, ощущали что-то похожее на порыв ветра. Они, конечно, могли удивиться: откуда ветер при полном безветрии? Но увидеть Митю никак не могли. Полностью физические параметры вернутся к нему через четыре часа. Он станет абсолютно видимым. А еще через час подключенная к установке «Яшида» вернет его обратно. Мите, честно говоря, хотелось, чтобы это случилось раньше. Что ему — видимому — целый час делать в жутком тридцать восьмом году? Но коэффициент времени превращал пять минут, которые Митя отсутствовал в настоящем, в пять часов в прошлом. Только начиная с этого — «пять минут — пять часов» — уровня в работе с единым пространством начинала наблюдаться относительная стабильность. Сократи Митя время, он вполне мог бы угодить в другой век, и не в Подмосковье, а куда-нибудь. в Прованс или в Ирландию. Митя бы и рад не сидеть в прошлом лишний час, да не получалось.

Первое, что сделал Митя, заполучив «Яшиду», заменив обрезанные провода, оттерев дисплеи от крови, рассчитал так называемый «коэффициент судьбы». Результат превзошел ожидания. Коэффициент оказался величиной не просто бесконечно малой, но отрицательной, то есть почти что иррациональной. Все было предопределено и одновременно непредсказуемо. Митя не рисковал изменить прошлое, пытаясь уберечь бабушку от чудовищного ареста и как следствие — удара дубиной по голове. Он рисковал лишь поверить в Бога, если путешествие окажется удачным.

Улица, где жила бабушка, называлась Воздвиженской. Но сколько Митя ни ходил по городу, такой улицы не было. У него закралось сомнение: тридцать восьмой ли это год? Но городская газета «Сталинский путь» свидетельствовала:

Митя оказался на окраине. Тут стояли черные заколоченные дома. На огородах, небольших полях перед домами росли в человеческий рост сорняки.

Возвращаясь в центр по пыльной главной улице, Митя внимательно вглядывался в лица прохожих. Прежде он как-то не задумывался, что он русский. Сейчас вдруг чуть не заплакал от жалости к этим людям, таким непохожим на тех, которые окружали его в его время. Эти люди с малолетства жили трудом, а не словами. Среди них не было белолицых, глад-коруких. Митя читал на лицах страх, складкой засевшее меж бровей сомнение. И — покорность. Она главенствовала надо всем. Завоевателей вроде не было видно, но городок казался оккупированным. Митя подумал, что присутствует при генетическом перерождении людей. Возможно, то были ощущения, навеянные знанием истории. В действительности же люди были обычными. Им хотелось жить, а их понуждали умирать. Умом этого не постигнуть. Это хуже, чем вражеская оккупация. Под столь жестким излучением изменится душа любого народа.

На одном из угловых домов Митя разглядел свежую табличку:

Прежнее название было густо закрашено. Но Митя разобрал: Воздвиженская. «Ну да, — вспомнил он, — я же смотрел архивы. Гусев — тогдашний секретарь горкома, его расстреляют в следующем году. Улица станет Четвертой Пролетарской». Митя пошел по улице, заглядывая в окна. Наконец отыскал дом по почтовому ящику, на котором было выведено: Ярцевы. Это была бабушкина фамилия.

Дома никого не было. Бабушка училась в техникуме на вечернем, ее родители, должно быть, косили сено. Им оставалось жить чуть более трех лет. Поздней осенью сорок первого немецкий снаряд похоронит их под обломками дома.

Неожиданно Митя понял, почему ему удался план, почему он первым среди смертных преодолел единое пространство, почему он сейчас стоит перед домом своей двадцатилетней бабушки. Это Бог снова выбрал его, но на сей раз чтобы не тайну открыть, а горько посетовать: каково вот так смотреть на людей, зная не только их судьбу, но и то, что как ее ни изменяй, она не изменится. Коэффициент судьбы — величина иррациональная! Митя вдруг ощутил порыв ветра, невозможный при полном безветрии. Кто-то куда более могущественный и невидимый, чем он сам, дружески прикоснулся к нему. Митя похолодел: это мог быть только Бог — властелин единого пространства. Да, между ними определенно установились доверительные, «в виде исключения», отношения. Митя подумал, они всегда худо заканчиваются не для того, кто снизошел, а кто осмелился. Но, может, и тут Мите — «в виде исключения»?

Будет о чем поговорить с девушкой по возвращении. Митя словно очнулся, посмотрел на часы. Все было бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство: сегодня вечером бабушку возьмут, а он еще ничего не предпринял. А времени оставалось все меньше.

Митя решительно зашагал к центру, к одному из немногих в Булине каменному зданию. Там помещался горотдел НКВД. Проходя мимо инвалида, скучавшего возле бочки с квасом, Митя снова почувствовал — встречный, как бы предостерегающий его ветер, но не придал этому значения.

Каким-то суетливым, бестолковым показалось ему учреждение. Ходили точно такие же, как на улице, люди, только сплошь с красными глазами. В кабинетах шла будничная работа. Допрашивали перепуганного священника. Обсуждали: остановится или нет выпечка, если возьмут все руководство хлебзавода. Решили: пока не брать главного инженера. Какого-то туповатого малого убеждали перейти из конвоиров в следователи. Собственно, тут была надводная часть айсберга. Имелся еще огромный подвал, куда вела железная дверь. Оттуда приводили, туда уводили людей. Там шла черновая работа. Туда Митя не решился. Слишком часто ходили через дверь заключенные и конвоиры. Каждый раз, когда дверь открывалась, из подвала доносилось зловоние.

Митя проник в приемную начальника. Два кожаных дивана показались ему продавленными до пола. Много, видать, пересидело на них людей в бессмысленном ожидании. Секретарша отвечала на все звонки, что Ивана Петровича нет, вызвали в Москву. «Иван Петрович… Косицын… Или Косичкин? — с трудом припомнил Митя. — Начальник горотдела. Зимой, что ли, расстреляют? Почему мне стоило таких трудов получить эту тощую папку из архива? Фомин прав: чернила разбавляли водой и бумага — гниль! Так Косицын или Косичкин?»

Секретарша обманывала. Иван Петрович был у себя. Из кабинета доносилось покашливание. Пока Митя размышлял, как туда пробраться, дверь распахнулась. Иван Петрович был в штатском. Серый костюм, хоть и сидел мешковато, не мог скрыть молодой спортивной фигуры. Должно быть, тренировался в бытность комсомольцем, подумал Митя. Осоавиахимовец, ворошиловский стрелок! Вот только рубашка была на Иване Петровиче несвежая, да обострившимся обонянием уловил Митя сладковатый запашок разложения, какой сопровождает людей, выпивающих на жаре, подолгу не моющихся, спящих в одежде, одним словом, махнувших на себя рукой, опустившихся людей. Глаза у Ивана Петровича были такие же красные, как у остальных в этом учреждении. «Маша, они там взбесились, в Москве, — проговорил он, — кто такой Шерман? Кто Хлоплянников? Меня не поставили в известность о назначении этих людей, а теперь идут от них приказы — упрекают в бездействии. Каком, к черту, бездействии? Полгорода пересажал! Мало им?»

В коридоре послышались громкие голоса. В приемную вошли двое. Один — щеголеватый, в ремнях и в фуражке. Во втором Митя узнал конвоира, которого, судя по всему, убедили перейти в следователи. «Ваня! — обрадовался щеголеватый. — Хорошо, что застал тебя, тут вот какое дело, Ваня. Дьяконову из финотдела мы позавчера взяли. Муж дал показания. Тут их бывшая домработница притащилась с мальчишкой, куда, спрашивает, девать шпионского выблядка, орет, говорит, кормить нечем, и еще говорит, они ей за два месяца не заплатили…» — «Сколько?» — хмуро перебил Иван Петрович. «Не заплатили сколько?» — удивился щеголеватый. «Да нет, ему сколько?» — «Кому? — опять не понял щеголеватый. — Дьяконову? Ваня, ты же сам ОСО подписывал — расстрел». — «Мальчишке, спрашиваю, сколько лет?» — «А черт его знает! В пеленках, сосунок. Да не об нем речь, Ваня». — «О чем?» — «А вот слушай, Ваня. Вчера четырех в пересылку отправил. Сегодня у нас всего двое на пополнение. Два места остаются. А завтра из Москвы комиссия. Там же все новые люди, Ваня. Вонь поднимут: врагов жалеете, камеры пустуют! Давай я эту сучоыку как пособницу оформлю. Сама же притащилась! Ишь ты, за два месяца не заплатили. А что люди пропали, ей дела нет… Вот…» — щеголеватый выругался. «Гы…» — хмыкнул конвоир-следователь. Иван Петрович зевнул, пожаловался неизвестно кому: «Глаза слипаются, не высыпаюсь. А лягу — ну, хоть убей, не могу заснуть! Может, снотворное какое попробовать?» Щеголеватый ткнул в бок конвоира-следователя: «Задержи эту, а то уйдет еще!»