После долгого перерыва собралось трое пешеходов. Женщина привычно налегла на канат, паром двинулся, и она увидела, что на той стороне сидит танкист на пригорочке и курит.
- Ты что ж тут сидишь? - спросила она сердито, когда ушли люди.
- Да похоже, что раздумал сегодня в деревню. Завтра поспею. Мне это место понравилось.
- Так и будешь сидеть как пень?
- Точно. Вот тут у березы я себе поставлю дом. И вот с этого боку крылечко. И буду на приступочке сидеть и смотреть, как ты паром тянешь. Вот только война кончится, я сразу прямо сюда приду.
- Приходи, - сказала женщина.
- Так приходить?
- Приходи.
- А куда ты уходишь?
- Кончила работать, домой иду. А ты куда?
- А так, за тобой.
- Заходи, коли хочешь ребят поглядеть.
Они вошли в избу паромщика, построенную давным-давно у перевоза, и он сразу увидел троих рыжих ребят: двух мальчиков и девочку. Старшему было лет восемь, а другие двое были совсем малыши, года по четыре, наверное.
Вокруг рубленые, щелястые стены, не на чем глазу остановиться, бедность самая голая, уж сразу видно.
Не обращая на него внимания, женщина достала из кармана деньги, пересчитала, что-то не сошлось, и она оторвала и бросила в печь еще один талончик.
- А я было думал, ты шутишь насчет ребят, - сказал солдат, все еще стоя в дверях. - Неужели правда твои?
Не отвечая, женщина мягким округлым движением сбросила с головы платок. Действительно, волосы у нее, как и у всех ребят, были цвета потемневшей бронзы.
Облупленная русская печь топилась трескучим хворостом. Старший мальчик подкладывал прутики, сосредоточенно глядя в огонь. Двое других сидели за столом с ложками в кулаках в ожидании. Стол был аккуратно накрыт газетой, вообще все было как в порядочном хозяйстве, хотя вся посуда была только глиняные мисочки да ложки, соль в консервной банке. Красивый нож с роговой ручкой лежал посредине, чтобы все могли пользоваться им по очереди.
- Пожалуй, я сегодня дойду, - сказал Федотов, не зная куда глаза девать от неловкости. - Двенадцать километров пустяки.
- Конечно, иди, - сказала женщина, не оборачиваясь, и чуть усмехнулась.
Девочка, не отрывавшая от него глаз с самого начала, отложила ложку, соскользнула с лавки и, морща нос, улыбнулась. Во рту у нее не хватало нескольких зубов. Потрогала пальцем ему ногу и добродушно предложила:
- Ты оштавайшя, ложишь тут у пешки. Тепло!
- Он не останется, - вызывающе громко сказала женщина. - Садись на место, картошка готова.
Девочка вернулась к столу, взялась за ложку, торжествующе напевая: "Картошька, картошька!.." Вдруг спросила: "А хлеб жавтра?" - и сама себе очень бодро ответила: "А хлеб жавтра!"
- Кричат! - сказал старший мальчик.
- Кто это ночью! - недовольно сказала женщина. - А, это машина.
Солдат вышел следом за ней из избы, и они вместе пошли к перевозу.
- Вот машина. На ту сторону просится. Тебе попутная, подвезет, бросила на ходу женщина.
- И правда, надо отправляться, - сказал Федотов. - У тебя ребята, тесно...
- Поезжай.
- ...И муж у тебя, наверно, солдат.
- Нет, - вскользь сказала женщина. - Ну, прощай.
Они переехали на тот берег и опять, в который уже раз, вернулись вместе назад, молча, без единого слова, и сошли на берег.
- Что ж ты не уехал? - тихо спросила женщина.
- А я почем знаю? - раздраженно огрызнулся Федотов. - Я сам удивляюсь. Может, ты мне ноги связала... Да и шинель там бросил.
Они вернулись в избу. Солдатская шинель шевелилась, ходуном ходила на печи. Из-под нее слышался придушенный смех, повизгивание, дети, как щенята, возились, накрывшись с головой.
Мать их строго окликнула, и три взлохмаченные рыжие головы выползли все с разных сторон. Где у одного ноги, у другого отдувающаяся после жаркой возни красная физиономия.
Женщина сняла и аккуратно сложила шинель, согнала ребятишек на пол, подбила сенник и поправила подушки. Девочка в это время опять подошла к Федотову, сделала потихоньку знак, показывая на место у печки, где стояла лавка, и прошепелявила: "Давай вот тут, у пешки".
- Ладно, - сказал Федотов, - беги лежишь!
- Не шмей дражпитца, дражнилка! - Она захохотала, замахнулась на него и убежала.
Федотов стоял и смотрел, как все трое торопливо, чтоб не замерзнуть, раздевались и потом в штопаных, застиранных майках и трусиках карабкались обратно на теплую лежанку. Мать покрыла их всех одной простыней и клетчатым мягким пледом, а сверху подоткнула замусоленное ватное одеяло и поцеловала всех по очереди.
Он поглядел на свою большую шинель, не по форме, по-домашнему сложенную женщиной, на мятые маленькие штанишки и линялые рубашонки, лежавшие рядом, и какая-то унылая тоска поползла к сердцу, оттого, что он почувствовал себя таким постыдно сытым, тепло одетым, большим и сильным. "Пойду в город и напьюсь", - подумал он и сказал:
- Ну, я двинулся... Вернусь в город, в кино схожу.
- Иди, - сказала женщина и усмехнулась. - Я забыла даже, когда в кино была. Наверное, два года... Что ты удивляешься? Все-таки нездешние мы тут, все как-то... не с кем или...
- Хочешь, пойдем?
- Ну, куда там. Одета уж больно плохо. Тебе, может, со мной неловко будет. Иди-ка один.
- Пошли, что глупости говорить.
Она поправила волосы, разгладила под поясом складки на своей курточке, и они вышли в темноту.
- Не боятся твои одни оставаться? - спросил Федотов, когда они поднимались вверх по косогору.
- Маленькая побаивается ночью.
- Как это вам помогло? В экую даль-то занесло?
- Так... Мы все бежали, бежали, от бомбежки подальше. Вот сюда и занесло. Квартиры не было, нам и предложили пустой домик на перевозе, мы рады были. Сначала ничего было, потом муж уехал куда-нибудь устраиваться, а мы тут остались.
- Так он что, бросил вас, что ли?
- Нет, он не бросил... Так. Иногда денег немножко присылает. Ему самому трудно, он где-то в общежитии живет. Писал - устроится хорошо, нас к себе возьмет. А мне теперь все равно, даже не знаю, что хуже.
- Что же, знакомых у вас никого тут нет, в городе?
- Есть... Тут хорошие люди, только они сами сейчас все бедно живут... Нам помогали. Топор нам дали, пилу, еще кое-какие вещи, у нас ведь ничего не было... У одного дедушки, у Дровосекина, в доме мы жили целый месяц, он за нас ругаться ходил в горсовет...