- Значит... это... - закатил глаза подросток, - было в ночь со среды на четверг, ой, нет... с воскресенья на понедельник, да, верно...
- Ну, ну, ближе, ближе к делу, - мягко наставлял кадета Голицын.
- Так вот, в ту ночь не спалось мне. Ворочался я, ворочался, потом встал, воды попил, снова лег, потом опять встал, решил трубку покурить...
Голицын снисходительно хихикнул:
- Это они, ваше величество, балуются - мальчишки! Ну, продолжай без остановки.
- Так вот, - продолжал уже более смело Гриша, - пошел я, значит, с трубкой и кисетом к нужнику, а коридор-то темный! Токмо одна лампа посредине и висит. Иду я, значит, в одних портках, и что-то мне вдруг боязно стало - вижу, в конце-то коридора фигура высокая виднеется. На нашего воспитателя издалека похожая. Ну, думаю, Гришка, втюхался ты совсем! Отправит тотчас в карцер! И подманивает фигура меня рукой. Я, маленько портки обмочив, к фигуре приближаюсь, а как подошел, страх меня взял вижу, что стоит передо мною император Петр Великий, вот-те крест! - Гриша яро перекрестился. - Токмо фигура у него чуть-чуть дымчатая, как бы бестелесная, так что косяк двери, что у неё за спиной, хорошо виден. Постоял государь император таким манером минут пять, посмотрел на меня нестрого, а потом легко так ступая, пошел своей дорогой да и скрылся в конце коридора, будто туман исчез. Вот так-то...
Норов слушал с огромным вниманием. Мальчик, судя по бегающим глазам, был отъявленный плут и воришка, но сейчас Норов верил каждому его слову, и его огорчило лишь одно: слушая Гришу, он ожидал, что его царственный прапрадед непременно попросит у подростка трубку и табачка, и они вместе закурят, и станут передавать трубку из рук в руки и молчать. Этого, однако, не случилось, но Норов и тем остался доволен. Он ласково расспросил у кадета, хорошо ли он успевает, а когда услышал откровенное признание, что не слишком изрядно и что его и вовсе собираются гнать из корпуса, пообещал разобраться и на прощанье подарил Грише золотой, хоть и был уверен, что кадет сегодня же пропьет его с товарищем или отнесет гулящим девкам.
- Ну, ну, ступай, Гриша, - ласково сказал Норов, но не успел кадет дойти до двери, как отпрянул от нее, потому что из-за неё послышался чей-то громоподобный голос:
- Не впустишь?! Ну так я сам войду и без твоего дозволения, но перед сим прокляну тебя, мужчина невегласная!
Прозвучали какие-то удары, шум возни, чьи-то приглушенные то ли просьбы, то ли угрозы, и дверь распахнулась настежь. Загораживая весь дверной проем, в кабинет входил длиннобородый человек в черном клобуке, с черной мантией до пола, с осмиконечным крестом на груди, бронзовым, тяжелым, и с посохом в руке. Голицын при виде вошедшего весь покорежился лицом, став похожим не на английского комми, а на гриб-сморчок, согнулся в три погибели и поспешил спрятаться за спину Норова, а кадет Гриша почел за лучшее на цыпочках проскользнуть в распахнутую дверь. А вошедший, ступая величаво, манерно и важно отставляя в сторону руку со стучащим в пол посохом, шагнул навстречу императору и, не кланяясь, забасил:
- Тебе, Александре, победителю нечестия и неправды, вопием: Осанна в Вышних! Благословен грядый во имя Господне!
И Норов догадался, что видит перед собой архимандрита Юрьевского Новгородского монастыря Фотия.
- Зачем пожаловать изволили, ваше преподобие? - спросил он строго, как у нарушителя спокойствия и этикета. - Почему имеете смелость врываться в покои государя без доклада? Или это уже не царские покои?
Фотий много слышал о том, что жестокая болезнь исказила черты лица императора, но увидеть Александра таким он не ожидал. Помолчав немного и посмотрев на рябого человека с минуту взглядом долгим и пронизывающим, совсем нескромным и испытующим, он сразу понял, что перед ним не Александр. Но Фотий, в миру Петр Никитич Спасский, был человеком сметливым, хоть и верил в бесов и носил вериги, а поэтому в его голове тут же мелькнула быстрая мыслишка: "Новый человек, ну так и ладно, и нужнее. Нового-то и пообкатать полегче будет".
- Зачем вторгаюсь в я царские чертоги? - возвысил он смело голос. - А для того, царь православный, чтобы изгнать из них гада-василиска, проползшего сюда, имея надежду проползти и свернуться на веки вечные в церкви русской соборной, кафолической, апостольской!
- Ну, и где же этот гад? - был недоволен Норов витиеватой и темной речью Фотия.
- Зри за своей спиной, царь православный! - внезапно выбросил Фотий вперед свою правую руку, указывая на дрожащего за спиною Норова Голицына. Сей гад великий неверие и мрак вселяет в души православных, глаголит мерзко, что можно и без церкви обойтись, токмо, насуслив палец, надобно за Священное Писание в одиночку взяться или в углу домашнем доводить себя до исступления, пока бесов не увидишь, которые рогами да копытами станут тебя шпынять, шпынять! Говорит, что сим действием можно до самого Господа добраться! Еретик! - воздел Фотий обе руки, а левой, в которой был зажат посох, попытался даже дотянуться до головы насмерть перепуганного князя. Еретик! Тебя я проклинаю и предаю анафеме! Ты слышишь, мерзкий гад?! Чему ты учишь, слабоумный? Человече хилый и бессильный своею волей ни на волосок без разрешения Господня не сможет выше стать, ты же льешь лжи потоки, говоря, что людишки способны Бога самого узреть! Анафема! Анафема тебе!
И Фотий, смело шагнув за спину Норова, ухватил Голицына за ворот так крепко, с такой силой дернул князя на себя, что тот пал на колени, а в следующее мгновенье посох архимандрита опустился на спину министра, и тот истошно завопил:
- Ваше величество, ваше величество! Спасите! Обороните от изверга!
Но покуда Норов, никак не ожидавший, что грозная речь Фотия закончится таким безобразием, соображал, как же поступить ему, Голицын, решив, видно, защищаться самостоятельно, или просто машинально, ухватился обеими руками за лодыжки архимандрита, тот не удержался на ногах и с задранной выше колен рясой, грохнулся на наборный пол, поминая чертей и проклиная "Иудино отродье", князя Голицына. Пока Фотий барахтался на полу, силясь подняться, Голицын успел вскочить на ноги и, отбежав к камину, схватил стоящий рядом с ним экран, загородился им и стал кричать:
- Ваше величество! Не верьте, ни единому слову сего мракобеса не верьте! Он лишь расположения вашего ищет, а на святость ему наплевать! Он, все знает, с Анькой Орловой-Чесменской в блудном сожительстве проживать смеет, а ещё монах! Таких монахов к обителям и на пушечный выстрел подпускать нельзя! Защитите! Защитите!
Но Фотий уже стоял на ногах и с криком: "Богомерзкая утроба! Анна Алексеевна дщерь моя! Не гневи Бога мерзким языком своим!", пошел на Голицына с поднятым жезлом, намереваясь, как видно, обломать его о спину врага. Тут же Норов никак не мог остаться в стороне. Его рука крепко схватила Фотия за запястье:
- Остыньте! Отче преподобный! Вы же в присутствии государя императора!
Фотий мигом опамятовался. Тяжело дыша, проговорил:
- Не злокозненного нрава своего ради, а правды для хотел сломить я посох свой на вые дьявола сего! Царь православный, тебе Богом власть вручена, чтобы восстановил ты церковь нашу во славе былой и красе! Не сделаешь оного, и ты проклят будешь вовеки, а полынь, сор и жуки покроют могильный камень твой, народ же русский и имя твое позабудет!
Сказал, оправил мантию, крест на груди и, часто стукая посохом, пошел прочь.
Спустя неделю Норов в подштанниках и рубахе из тончайшего голлансдкого полотна, скрестив ноги, сидел на краю широкой кровати в спальне Елизаветы. На коленях его стояло блюдо с дыней. Василий Сергеевич медленно отрезал кусок за куском и ел сочные, ароматные дольки, но совсем без аппетита, глядя куда-то в угол, точно находясь в глубоком раздумье. Елизавета, похорошевшая, помолодевшая, в коротком пеньюаре сидела рядом. Коробка с шелковыми чулками стояла подле нее, и женщина, то и дело доставая из неё по чулку, примеряла их. Натягивая чулок на ножку, она поднимала её, вытягивая носок, поводя головой вправо и влево, любовалась то ли ножкой в чулке, то ли самим чулком, иногда косила глаза на Норова - не смотри ли? - и была всякий раз огорчена, замечая, что возлюбленный совсем не обращает внимания на её ножку. Наконец она спросила по-французски: