Конус заваливается набок. Ей стоит усилия – заново установить черную ось смерча над своей головой.
Ритм. Такой слабый, такой безнадежный и не желающий надежды, черпающий жизнь в собственной обреченности, еле ощутимый – все разрушающий – ритм...
Статуя вздрагивает. Сотрясается башня, песчаной пылью осыпается залежавшееся в щелях время.
Потому что рука, повелевающая и зовущая, мучительно хочет дотянуться – и с перебитыми костями...
И смерч снова теряет равновесие.
...и даже дочерна обугленная – эта рука будет, будет тянуться...
Как трава сквозь камни.
И это простое осознание заставляет Ее содрогнуться в третий раз, и, будто лишившись опоры, Она опрокидывается внутрь себя.
Она, достающая руками звезды, она, живущая в сотый раз, Она ...
Она – рыжая девочка, мечущаяся в лабиринте коридоров и комнат. Она заключена внутри статуи и не найдет выхода.
Она , абсолютно свободная, вмещающая в себя мир, замещающая мир собой...
Сверхценность – вот это слово. Та из ценностей, которая становится единственной...
Колокол бьет – говорит, ничего изменить нельзя. У колокола самый торжественный и безнадежный в мире голос.
Она ...
Скорее, Ивга, скорее. Скорее, Ивга, там мелькнул свет, может быть, там приоткрытая створка, скорее, скорее, по лестнице вниз, направо, налево, проваливающийся под ногами пол...
Тесная комнатка, в которой сидит, положив голову на сплетенные пальцы, ее мать с темными кругами вокруг глаз.
– Мама, я хотела написать тебе... когда все образуется, когда устроюсь, я написала бы, клянусь, мама... Я должна спешить, я не могу сейчас...
Мать смотрит тяжело и с укоризной; Ивга вылетает в коридор, кидается в дверь налево – заперто, навеки, на огромный ржавый замок, и за дверью – страх, страх...
Вниз, по винтовой лестнице. Колотя во все двери, вперед, по длинному коридору, кажется, там мелькнул свет...
Ворох сухих листьев, бьющих в лицо. Дальше; комната, доверху набитая тряпками. Одежда, затхлая, с белыми прожилками ненасытной моли, с заскорузлыми коричневыми пятнами, и запах, запах нафталина и тления...
– Нет!..
Темный чулан, в котором ее старший брат методично лупит ее младшего брата – заслуженно, за дело, как всегда, за дело...
– Я не могу сейчас!.. Я спешу, я так спешу, мне надо спасти...
Деревянная лестница, и она знает, что четвертая ступенька сломается, и она ломается, а под лестницей лежит целлулоидная кукла, розовая, будто ошпаренная кипятком, с белыми волосами, навеки сожженными перекисью водорода...
Ивга бежит дальше. Ивга путается, возвращаясь на одно и то же место; Она безмолвствует. Ивга сражается с пустотой, с тенью, Ивга тянет время, как резиновый жгут, потому что огонь поднимается выше, выше, вы...
Она смотрит из Ее глаз. Видит, как невозможно расширяются зрачки человека, который...
– Клавдий! Клавдий !
Имя помогает ей. Она кричит, злобно и яростно, и бежит дальше, к выходу, потому что должен же здесь быть выход, должен... выход...
Комната с полом, покрытым апельсиновой кожурой и свечными огарками.
Пустая комната с потолком, поросшим седыми человеческими волосами.
Переход. Она уже была здесь – нет, не была, это другая лестница, пролет обрывается в бездну, на краю сидит, свесив ноги...
– Клавдий?!
Человек оборачивается.
Это не Клавдий. Это тот дядька, который ехал рядом с ней, десятилетней, в междугороднем автобусе, приветливо говорил и угощал яблоком, а сам все норовил провести ладонью по горячему дерматину сидения под нее, под платье, под тощий Ивгин зад...
Она шипит сквозь зубы, не как кошка – как змея. И человек на краю лестницы обрывается и падает в пропасть, и его нескончаемый крик сопровождает Ивгу в ее метаниях...
Закрыто. Закрыто. Пусто; там антикварный магазин, за той дверью бледный Назар, здесь доктор Митец с мандолиной, здесь носатая блондинка, однокашница по училищу, проповедница о лебединой любви...
А там – за железными створками – ее отец. Ей семь лет, доченька, не ходи сегодня гулять... Но я так хочу погулять, папа... Не ходи, прошу тебя... Но я хочу ... Тогда иди, доченька, ладно...
Мокрая глина, со стуком осыпающаяся в яму.
Если бы я тогда осталась дома, отец был бы жив ...
Она кинулась прочь. Закрывая все двери, захлопывая, стремясь отдалиться от железных створок – и все время возвращаясь к ним; если бы я тогда не ушла... а в тот раз – если бы я сказала все сразу... если бы я в тот раз объяснила... если бы я тогда поняла... если бы я знала наперед...
Эта, сидящая в резном кресле, неподвижная, осыпающаяся от времени статуя – это Я?..
Она рванула очередную дверь – и оказалась в школьном спортивном зале. Ее одноклассники, меленькие, лет по восемь, толпились у противоположной стены, сверкали голыми коленками – все как один в гимнастических трусах... И она подалась было назад, решив миновать этот закоулок собственной души – но на полу лежала, свиваясь кольцами, змея-веревка.
«Идите по нитке... слушайтесь своего естества...»
Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами... Хотя первых было больше... «Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте... Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца...»
Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.
Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.
Ты уже прошла свой путь... Ты выбрала, Ивга! Твои дети...
Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза...
Я пройду. Пройду инициацию.
Но ты уже прошла инициацию!
«Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать...»
Она ступила.
Путь ее будет невозможно тяжел.
Она не идет по змеиному телу – она продирается по железному лабиринту внутри железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.