Сверхценность, подумала Ивга, любуясь полетом ненужных, но таких красивых вещей. Сверхценность – та, что становится единственной...
Неожиданное слово вернуло ей некое подобие воспоминания; свет факела и руки человека, мужчины, руки с тонкими шнурочками вен, с нечитаемой сеткой судьбы на узких ладонях...
Смерч завернулся туже и вырвал воспоминание из ее головы. Вырвал и выбросил в одну из черных лучистых дыр в стеклянном потолке.
Она поднялась на круглый подиум, туда, где в одиночестве возвышалось исполинское кресло с высокой резной спинкой. Она шагала медленно и величаво, будто боясь уронить корону – короной ей был черный вращающийся столб.
– Заново рожденная мать!
Она вскинула руки.
Свет погас; луна смотрела сквозь разбитый стеклянный купол, и далеко, может быть, на другом конце света, ударил колокол.
– Заново рожденная мать!
– Ко мне, дети мои. Ко мне.
На самом деле она не произнесла ни звука – но смерч над ее головой стал раздуваться, из столба превращаясь в конус, а потом в шар; подхваченное неистовым вращением, сорвалось со своих мест все, что вот уже много лет верило в собственную незыблемость.
Все эти предметы, до сих пор считавшиеся ценными, все это месиво железа и ткани, стекла и пластмассы, все эти переплетения проводов и веревок взвились в воздух, увлекаемые издевательским хороводом; среди обломков летали, кувыркаясь и хохоча, ее дети – ей казалось, что она собственной рукой размешивает в воздухе это варево. Смерч рос и разрастался, срывал покрытие со стен, вырывал блоки, вертел обломки кирпичей – и наконец выдавил остатки стеклянного потолка и выплюнул все это в лицо луне, и луна на минуту померкла, затянутая черным слоем дыма и пыли.
Кресло, на подлокотник которого опиралась Ивга, не потеряло даже сухого розового лепестка, давным-давно опустившегося на сидение. Кресло не потеряло ни пылинки; Ивгина одежда не развевалась, ее нос ощущал свежий запах ночи, и сквозь оголившиеся ребра стен она видела лошадей – круговорот подхватывал их, проносил над землей и опускал снова, и они поднимались на ноги и продолжали движение, будто заведенные, боясь сбиться с ритма...
Над ее головой теперь не было летающего хлама. Дети ее, смеющиеся, с летящими по воле смерча волосами и платьями, протягивали к ней руки и ежесекундно приближались – долгой сладостной дорогой, по кругу, по спирали.
Тогда она уселась, вскинула голову, выпрямилась, не касаясь резной спинки прямой напряженной спиной. Закрыла глаза и ясно представила судьбу, ожидающую этот мир.
Прекраснейший из миров. Царство вечного движения, конус колоссального вихря, царствующий смерч...
И звезды.
Она счастливо засмеялась, и смех ее был подхвачен сотнями голосов.
Давление Той, что шествовала где-то впереди, забивало ему дыхание и парализовало силы. Времени до удара оставалось сорок минут, а приказ на пульт все еще не был подтвержден, и узкий экран темной коробочки все еще требовательно мигал красным. «Граф» катился по дороге медленно, со скоростью гуляющего велосипедиста; Великий Инквизитор Вижны стискивал зубы, методично инвентаризируя все свои не растраченные до времени силы.
Что ты, Клав, испуганно говорила Дюнка. Тебя не хватит, ты и минуты не продержишься...
Не продержусь, соглашался он сумрачно.
Что ты, Клав!.. Ведь Атрик Оль не тем силен, что его сожгли – а тем, что он остановил матку... Для того, чтобы остановить ее, тебе вовсе не требуется умирать так обидно и страшно...
Да, сказал он себе, изо всех сил ударяя ладонью по баранке. Да, да, да, да...
«Граф» вскричал противным сиплым голосом. И еще, и еще; сигнал ее разлегся по округе, и если здесь остался еще кто-нибудь из живых людей – наверняка содрогнулся в уверенности, что конец света уже наступает...
Что с тобой, Клав, грустно спросила Дюнка.
Прости, Дюночка. Я не знаю.
Зачем тебе это, Клав?!
А зачем я днями и ночами сидел на могиле, спрятав лицо в увядающих венках. А зачем все...
Клав, ты хочешь... Ты, никогда не помышлявший о самоубийстве, ты, в ком самое сильное желание всегда было – выжить? И бессмысленно умереть, Клав, потому что развязка этой трагедии никак не требует твоего присутствия...
Я не могу тебе объяснить, Дюн. Моего присутствия требует что-то другое.
И это говоришь ты, умеющий пытать ?
Машина, ползущая по бетонному шоссе, вильнула.
Я много чего умею, Дюн.
На панели экстренного вызова вспыхнул красный огонек.
Клавдий содрогнулся. Ему не мерещилось; огонек мигал и мигал, просил ответить, требовал...
– Да погибнет скверна, – со смешком сказал он в трубку. – Я слушаю.
Короткое молчание.
– Клавдий...
Он не узнал голоса. Слишком много помех, слишком искаженный, далекий, неправдоподобный.
– Клавушка, это я, Федора... Мы знаем... Герцог оставил... тебе... Клавушка, отдавай приказ. Скорее. Скорее.
– Где ты?
– В Альтице... Плотность ведьм на единицу населения резко уменьшилась, они собираются в комок там, под Вижной, критическая масса...
– Дети с тобой?
– Да... Где ты, Клав? Отдавай приказ с отсрочкой, вертолет заберет тебя, только скажи, где ты...
Вертолет.
Он на минуту опустил веки. Ему никогда не удавалось в точности определить чувство, которое эта женщина к нему испытывала. Может быть, именно это и называется любовью?
– Координаты, Клав, скажи координаты...
Он покосился на карту. Точно не определить, но, кажется, до села Подральцы остается совсем немного...
– Клав, скорее! Будет поздно...
– Помолчи.
И зачем же ему, взрослому серьезному мужчине, дано воображение такой силы. Вот он видит тушу вертолета, поднимающуюся из-за холма, видит размазанные в воздухе лопасти, видит опускающуюся лестницу, чувствует дуновение ветра...
Издалека пришел ветер. Еще. Еще, сильнее, налег на «графа», будто пытаясь сдуть его с дороги; отступил. Притих.
– Я не могу принять твоего предложения, Федора. Но все равно спасибо.
– Клавдий! Клавдий, ты где?! Клав...
Он открыл панель. Аккуратно выдернул провод из блока питания. Красный огонек погас, трубка умерла. Клавдий бросил ее на сидение рядом.