Клавдий кивнул снова.
Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»...
Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери.
Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела, не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура.
Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает – просто стоит. Секунда, две, нет удара...
Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела – глаза были мокрые. Вот, одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка...
– И о чем же ты плачешь?
– Я думала... что никогда уже вас не увижу.
Она не устала. Просто ощутила потребность вернуться – и с некоторым сожалением покинула свой большой мир, привычно втиснувшись в маленькое, мучимое колодками тело.
Колодки очень мешали поначалу. Связанные руки оборачивались несвободной волей, а уродливый знак, вмурованный в потолок, давил, подобно тяжелому прессу; горечь и боль узницы отражались от стен и возвращались в удесятеренной силой. Так было первые часы пребывания в камере – а потом ей удалось ускользнуть в большой мир, и, с удивлением вместив в себя целое море противоречивых побуждений, зависнуть между полотнищем неба и полотнищем земли. И с новым потрясением осознать свою былую слепоту.
В человеческом теле нету органов, способных вместить эти ощущения. Человеческий мозг не создан для такого понимания; наверное, у нее кружилась бы голова и текли слезы, но ни головы, ни глаз уже не было, были переплетения дорог, узлы страха и веры, растекающиеся капельки надежды, крупицы сожаления, и еще множество смутных сил, которым она не знала названия, а только чувствовала свою над ними власть.
Мгновенное прозрение. Тоска и нежность... И знание , которое хочется забыть.
А потом она вернулась.
Тело ее перестало быть миром; полуоткрыв опухшие веки, она увидела камеру со знаками зеркала на четырех стенах, собственные белые кисти, выглядывающие из колодок, и рыжие волоски, мешающие смотреть.
Это я, подумала она горько. Я напрасно боялась; я не изменилась это мир изменился до неузнаваемости. А я осталась прежней...
Она снова закрыла глаза. И послушала Дворец над своей головой, но он был пуст и враждебен. Только в подвалах теплилась жизнь – обреченная, закованная в колодки; Ивга облизнула запекшиеся губы. И до этого дойдет черед. Это – потом...
Пресс над ее головой уже не мучил, но беспокоил и раздражал; она вдохнула и выдохнула, вдавливая огромный невидимый поршень обратно в потолок. Треснули камни; по кладке над головой разбежались трещины, инквизиторский знак разрушился, разом теряя очертания и силу. Ивга качнула тяжелой головой, пытаясь вытряхнуть из волос осыпавшуюся каменную крошку. Перед глазами прыгнули огненно-рыжие пряди.
Зеркало...
Она слабо улыбнулась. Знаки зеркала, окружавшие ее, на мгновение помутнели, поплыли перед глазами – и вот уже страшная камера номер сто семь превратилась в подобие балетного класса, и Ивга увидела сразу множество своих отражений, больших и малых, теряющихся в глубинах зеркального коридора.
Она сидела на полу, втиснутая в тяжелые доски с отверстиями; созерцание колодок не понравилось ей, и потому после некоторого усилия она перестала их видеть. Она вглядывалась в себя – так внимательно и пристально, как никогда до сих пор. Она себя видела .
Это я. Это по-прежнему я, я, я...
Потом она поняла, что смотрит чужими глазами. Равнодушными. Подозрительными. Сочувствующими. Глазами полицейского на вокзале, глазами чугайстра Прова, глазами одноклассников, глазами брата, и хозяйки антикварного магазина, и еще чьими-то, жаждущими раздеть, и еще какими-то, совершенно безразличными...
Она сама себе напоминала девочку-подростка, впервые вставшую перед зеркалом без одежды и удивленно изучающую наметившиеся изменения. Картинки были поучительными, порой жестокими – но во всех глазах она узнавала себя. Может быть, не сразу – но узнавала.
Она долго и печально разглядывала свое лицо глазами Назара. Глянула глазами матери, но сразу же потупилась и слизнула со щеки слезу. Чтобы отвлечься, посмотрела глазами маленькой собачки с площади Победного Штурма...
И только глазами Клавдия она так и не решилась на себя взглянуть.
Зеркала замутились; Ивга сидела, положив подбородок на гладкое дерево колодки, и ни о чем не думала. Просто существовала – стараясь при это не задремать, потому что в дреме обязательно явится полосатая змеиная спина. А Ивге не хотелось встречаться сейчас со змеей.
Ей хотелось видеть Клавдия. Она знала, что он обязательно явится снова, и потому покорно и терпеливо ждала. Он давно должен был прийти, он придет, хотя бы по долгу службы...
Эта мысль неожиданно ужаснула ее. Он придет по долгу службы и в сопровождении палача; если раньше Ивга была для него случайной девочкой-подкидышем, то теперь она попросту враг, и притом запятнанный предательством, с чего она взяла, что он испытывает к ней не предусмотренные протоколом чувства?..
Мысль оказалась страшнее и колодок, и давящего пресса. Ивга не боялась палача – зато ее страх перед Клавдием ожил с такой силой, что ей ясно припомнилась их первая встреча, тошнота, подступающая к горлу, и визитная карточка, оставляющая на ладони красный след ожога...
Его душа – пустой замок, полный чудовищ. И где-то там бродит призрак его единственной женщины, ревностный, не терпящий соперничества. Ивга – властительница большого и странного мира, но над Клавдием Старжем ее власти нет и не будет, и не только потому, что он Великий Инквизитор...
Перед глазами ее мелькнула полосатая змеиная спина. Нет, сказала она себе, только не сейчас; всякий раз после этого мир меняется снова, и кажется, будто инициация продолжается и длится путь по спине желтой змеи. Не сейчас, сказала она испуганно, я не хочу, чтобы Клавдий видел меня такой ...