Герасим Знобуша, крестьянин вотчины князя Юрия Олексиевича Долгорукого, сидел в кабаке с площадным подьячим. Уже третий день «площадная крыса» проедал собранные Герасиму на дорогу мирские деньги – жрал пироги с вязигой, с грибами, с луком и яйцами, с печенкой и – как его не разорвет! – с кашей, с капустой, пил водку и уговаривал крестьянского ходока писать челобитную своему боярину.

– Ведь, мил человек, ведь, мил человек, мы не раз уже писали всем миром. Ведь вот она, мил человек. Сам ты грамотен – чти, что боярин на отповедь нам отповедал.

Мужик достал из-за пазухи смятый, затертый, видно, по многу и многу раз читанный лист.

Кабацкий грамотей с любопытством читал: «...на боярской пашне... повсядни, в неделю по шесть ден... по нашим грехом, оскудели... не поспели посеять во благовремении, и потому, попущением божием, на наших крестьянских нивках кругом недород... рожь побило травою... пить-есть нечего, и едим траву... Повели, государь, приказным своим и старостам отпустить нас кормиться по окольным вотчинам, а на твоих, государь, винокурнях мы вовсе загинем...»

И на другом листке краткий и вразумительный боярский ответ, скрепленный крепким немилостивым словцом:

«... Какая на вас, сукины дети, там пропасть пришла, не сдохнете на боярина потрудиться. Лошадь во всю жизнь траву жрет и воза возит. А то воровство и нестатное дело, чтобы боярской работы бегать, и прикащик плутает, что вас отпустил ко мне с челобитьем».

Князь Юрий Олексиевич не соблазнялся посевами конопли и льна, не заводил прядильных и ткацких станов, ни будных майданов. Его доходом был, как и дедовским, хлеб, с той только разницей, что все свои земли он обрабатывал барщинным трудом, на который его крестьяне были должны отдавать шесть дней из недели.

Боярин продавал хлеб, а в последние годы часть хлеба стал пускать на вино. На его винокурнях, также за барщину, должны были работать все те же крестьяне. Несколько раз всем миром молили они у князя пощады, но суровый их господин был непреклонен, считая их челобитные баловством.

Тайно собравшись на сход, крестьяне решили дерзнуть к государю. Бросили жребий, кому податься в Москву. Все знали, что челобитчика может ждать беспощадная, злая судьба. Жребий выпал Родиону Комолому, вдовому отцу пятерых ребят. Герасим его пожалел. Куда им остаться еще без отца – ведь мало ли что стрясется! Он взялся пойти охотником вместо Родьки. Старуха мать плакала.

– Что выть-то! Фомка дома останется, да и батя не старый, еще потрудится. Покуда я не женат – и идти. Не робят сиротить за мирское дело! – сказал Герасим, собираясь в Москву.

Мир держал его сборы в тайне. Приказчик его не пустил бы. Теперь там считалось, что «Гераська сбежал». И боярин не думал, что беглый его крестьянин сидит в кабаке в Москве недалеко от его боярского двора, куда не раз привозил из вотчины «столовые обиходы» – собранные с крестьян яйца, мясо, мед, масло, сало, предназначенные для боярского стола...

– Ить, мил человек, не пропасть нам теперь! Напишешь боярину – и опять скажет то же. Уж ты испиши, как я умоляю. Никто не проведает; на кусочки порежь меня – не скажу! – уверял Герасим.

– Безумные люди вы! Мысленно ль дело писать «туды»! Да хотя бы я исписал, ну как ты пошлешь, кто отдать дерзнет?!

– Об том не твоя забота – уж я человека сыскал, кто сумеет отдать, – уверял Герасим.

– Деньжишки напрасно лишь истеряешь, обманет тебя, не отдаст – немысленна дерзость такая! – твердил площадный ябедник, не забывая при этом выпить еще чарку вина и закусить куском говяжьего студня и пирогом.

Наконец Герасим его убедил. Но подьячий не решился писать на имя царя, сидя тут же в кабаке. Он повел челобитчика к себе в дом. По дороге они захватили еще вина, еще пирогов, еще студня, печеных яиц, малосольных огурчиков, редьки, словно без всех этих снадобий и перо не могло одолеть необычайного челобитья.

Дома подьячий начал свой труд длинным и сложным обрядом: сначала он помолился богу о ниспослании удачи, потом выпил чарку и хорошо закусил, потом долго искал между бумагами какой-то особый лист синеватой толстой бумаги, очинил новое, не бывшее в употребленье перо, снова выпил и закусил – и тогда уже приступил к челобитью.

Обмакнув перо в киноварь, прежде всего необычайной яркости красным замысловатым узором он выписал и покрыл золотыми тенями первую залихватскую буквицу. Глядя на ее выкрутасы и завитушки, на хитросплетение листьев и трав, украсивших букву, Герасим уже не жалел, что потратил мирские деньги на угощение подьячего. Он видел, что дело попало в руки искусника, который знает, как надо писать...

«Его величеству, государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руссии...» – начал подьячий.

Герасим следил за пером с необычайным волнением. От этого челобитья зависела судьба сотен людей, сотен обездоленных крестьян, которые, отдавая свои силы на боярское винокурение, не успевают взрастить себе столько хлеба, чтобы хватило его хотя бы по небольшому куску на каждый день. Что ни день растет боярская пашня, что ни год продает боярин все больше хлеба и боярские винокурни курят все больше вина, а крестьянская пашня год от года тощает, скудеет и замирает...

Герасим знал, как добраться до государя.

Собранных ему на дорогу денег хватило на то, чтобы сменить одежду: он скинул свои лапти и купил вместо них мягкие татарские сапожки, ходовые у московских посадских. Он купил себе синюю однорядку и высокий колпак, чтобы не отличаться в новой одежде от тысяч людей, которые плотной толпою теснятся «там», на государевом смотре в Сокольниках. Широкая и густая русая борода придавала ему почтенный вид.

Судя по тому, что его спросили вчера, чем торгует, он был уверен, что в новом виде похож на купца...

Герасим бывал в Москве уже не раз. Он видел Москву и знал ее. Его не удивлял ее шум, движенье, множество всадников и пешеходов, он не мог попасть впросак при проезде царя или бояр – умел вовремя свернуть с дороги и отскочить от плети или кнута, знал, как надо кому кланяться и где проехать, чтобы не пасть лишний раз на глаза знатным людям, которые больше ездят по широким и чистым улицам...