Степан всего себя словно зажал в кулак.

«Стоять до последнего твердо и крепко. Осилить их. Не показать ни страха, ни муки, бровью не дрогнуть!» – сказал он себе и держался.

Тело уже измучено пытками. Боль везде. Ни кровинки, ни жилки уже не осталось не тронутой болью, и оттого боль стала уже безразличной. Вначале, когда удар кнута падал на спину, раздирая кожу, хотелось унять эту боль, но когда от ударов кнута и плетей, от ожогов, побоев, щипцов и крючьев боль охватила все существо, – она притупилась...

– Хотел ли стать выше бояр и самого государя? – спрашивал сам Одоевский, ведавший Земским приказом.

– Дурак! И сейчас я выше тебя, – спокойно сказал ему Разин и плюнул сверху в лицо боярина...

Как он взбесился!.. Сам бросился бить по ногам железным прутом.

– Не боярская справа палаческий хлеб отбивать. Подохнешь, косой. Глянь, слюни по бороде потекли, – сказал искалеченный Разин, не выдав муки...

Больше он ничего не запомнил от первой пытки. Очнулся, когда палач отливал его холодной водой, и тотчас, открыв глаза, спросил палача:

– Как боярин, не сдох?..

Теперь привели его ночью на расспрос во Фролову башню {Прим. стр. 420 }. При красно-желтом коптящем свете свечей на кирпичных стенах колебались тени бояр, дворян и дьяков.

«Сошлись, сволочь, ночью клевать человечье мясо. Любо вам знать, что сам Стенька у вас в застенке. Не был бы Стенька в застенке, быть бы вам всем под Стенькой!» – подумал он, довольный, что думка эта вышла у него так складно.

Они нашли новую муку. Еще цела была голова. Угадали больное место! Волосы сбрили. Под бритвою проступила рана. Череп треснут, и в трещине «дышит» мозг, только кожа его покрывает. На бритое темя, почти что на голый мозг, стали капать по капле холодную воду... Так в первые дни после того, как очнулся, болела рана, а может быть, меньше. Тогда он от боли терял сознанье, теперь держался.

Спрашивали, писал ли письма бывшему патриарху Никону.

– Его спрошайте, чего вы пристали ко мне! – сказал Разин.

Спрашивали про тех, кто ему писал письма, откуда, о чем.

– Народ писал. Всем вы постылы, как чирьи. Молили башки вам посечь, а я обещал, да не сдюжил.

– Кто? Кто? Кто? – с каждой каплей, падавшей на мозг, допрашивал дьяк.

– Все равно не скажу, – заключил Степан и замолк. Замолк потому, что, если бы выдавил слово, оно превратилось бы в рев... Не выпустить звука, ни звука – вот все, о чем думал, чего хотел, теряя и слух и зрение.

– Кто? Кто?

Степан не ответил. Они сдались и отстали.

Опять потянули на дыбу. Не поняли, что любая боль в этот миг для него была лишь отрадой: она отвлекала от несравнимой и страшной боли в мозгу...

Наконец-то опять посветлело в глазах. Разин узнал в толпе Юрия Долгорукого.

– Постарел ты, Егорка, – сказал Степан ему, как знакомцу. – Жалко, дьявол, ты прошлый год не попал мне. Вот я бы тебя пытал!..

Сверху, с дыбы, он обводил глазами толпу, чтобы лучше отвлечься от боли и вытерпеть все мученья.

У входа стояли стрельцы: один из них был похож на Чикмаза. В верхние окна башни светила луна. «Может, в остатний раз ее вижу!» – подумал Разин и задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.

Палач калил в это время железный прут. Боль в плече отвлекала Степана от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.

– Где казну зарывал? Куда ложил клады? – спросил Одоевский.

Разин смолчал.

Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.

– Где клады зарыл? – повторил боярин.

– В сердцах народных зарыл, и ты откопай себе на беду, – ответил Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый, испуганный взгляд нестарого человека, который сразу отвел глаза, словно во взоре Степана увидал что-то страшное...

Разин узнал его...

– Ба! Сколь чести! И царь тут! – воскликнул он, принудив себя к усмешке.

Царь не совладал с собой, вздрогнул.

– Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не видал! О тебе только думка! – сказал ему Разин.

– Замолчь! – крикнул Одоевский. – Эй, заплечный, заткни ему глотку!

– Дурак! Я тебе ничего не открыл и вперед не открою... Царю государево дело скажу... всю тайность открою... А то вы, бояре, сокроете правду мою от него!..

Одоевский ничего не смел решить сам, и хотя царь присутствовал в башне тайно, он ждал царского слова.

– Пусть говорит, – смятенно пробормотал царь.

– Сказывай, вор! – приказал Одоевский.

– Не тебе, пес, – царю, – сказал Степан. – Спусти дыбу, палач. Выше бояр – мне по чину, а выше царя – невместно!..

Палач растерялся. В первый раз в жизни видел он человека такой непреклонной силы.

– Спусти, – едва слышно сказал царь.

Раскидав под дыбой горящие угли, палач спустил Разина. Ноги его коснулись кирпичного пола.

– Сказывай, что хотел, – приказал Одоевский.

– Бояр побивал, города воевал – о тебе, государь, я все мыслил, – сказал Степан. – Теперь одолели меня, на Москву везли – и вся думка была о тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и привел! Для тебя одного я берег мою тайность. Другим ее не разуметь: на Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова степ, а в степу... дудаки пудовы... Поезжай потешься, да главная тайность в том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!

– Заплечный! Тяни! – крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем. – Скажешь, ты, вор, каково «государево дело» хотел молвить! – хрипел он Разину.

– Нашего царя дело едино: пташек травить – в том он смыслит! – глумливо сказал Разин.

– Кнута! – не выдержав, взвизгнул царь.

Он подскочил сам к Степану; крепко вцепившись, выдернул клок его бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.

Страшные удары кнута снова рушились на спину Разина. Но, теряя сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:

– Запомни, царь... азиатская... птица... холзан...